Страница 3 из 13
Я хотел бы подробнее высказаться на эту тему, поскольку этот вопрос имеет большое значение.
Семполовская была фанатичной защитницей евреев от клеветы и справедливых обвинений, которыми нас забрасывали столь же фанатичные враги.
Три еврейки с Валицовой – это те персонажи, которые сладкими словечками (ба! – даже принятием крещения!) насильно втирались в польское общество, в дома и семьи, чтобы представлять там евреев.
Многократно и безрезультатно я растолковывал энтузиастке – пани Стефании, – что не может и не должно быть понимания между «еврейской швалью» и духовной и моральной элитой поляков.
За тридцать лет нашего знакомства именно поэтому между нами случались иногда неприятные споры и отчуждение.
Войцеховский – Пилсудский – Норвид – Мицкевич – Костюшко – Зайончек… кто знает, может, и Лукасевич[22]. Креон и Антигона – не потому ли они так далеки от нас, что как раз очень нам близки?
Еще раньше Налковский, Людвик Страшевич[23]: казалось бы, враги, а тоскуют друг по другу.
Как же легко состыковаться двум мерзавцам для совместного предательства, преступления, мошенничества, и насколько невозможно согласное сотрудничество, когда двое одинаково любят, но понимают все по-разному, потому что у каждого свой багаж опыта.
Я питал ненависть и омерзение к евреям – хандэлэс[24] идеями и фразами. Видел я достоинство евреев, которые давали деру и скрывались от друзей за пределами окопов.
Как тут не вспомнить дорогого «Войтека» – боевого народного демократа, который за черным кофе почти с отчаянием спрашивал:
– Скажи, что делать? Евреи нам могилу роют.
А Годлевский[25]:
– Мы слабые. За стопку водки продаемся евреям в рабство.
А Мощеньская[26]:
– Ваши достоинства для нас – смертный приговор.
Угол Желязной и Хлодной. Колбасная. Развалившаяся на стуле, обросшая салом еврейка примеряет туфли. Перед ней на коленях сапожник. Одухотворенное лицо. Седые волосы, умные и добрые глаза, голос глубокий и серьезный, а на лице выражение безнадежности и смирения.
– Я ведь предупреждал, что эти туфли…
– А я предупреждаю: оставь-ка ты эти туфли своей жене. Коли ты сапожник, так должен знать, как моя нога выглядит!
И болтает жирной ногой у сапожника перед носом – чуть ли не в лицо тычет.
– Слепой, что ли? Не видишь, что морщит?
Сцена эта – одна из худших, свидетелем которых я был, но не единственная.
– Наши не лучше.
– Знаю.
И что делать?
Радио есть у того, кто его купит. И автомобиль. И билет на премьеру. И поездки, и книги, и картины.
Может, рассказать о польских туристах, которые мне встретились в Афинах?[27] Они, ни много ни мало, фотографировались на фоне Пантеона. Расчирикались, все нараспашку – каждый щенок крутится вокруг собственного хвоста, мечтая его поймать.
Зачем я все это, собственно, пишу?
Ну да. Существует сатана. Существует. Но и среди чертей есть более зловредные и менее зловредные.
Слепили Янушек с Ирочкой садик и домик из песка, и цветочки, и забор. Носили воду в спичечном коробке. По очереди. Посоветовались, построили второй домик. Посоветовались и трубу добавили. Посоветовались – и вот колодец. Посоветовались – вот собачья будка.
Раздается звонок на обед. С дороги в столовую они два раза возвращались: что-то поправить, посмотреть.
А Мусик наблюдал издалека. А потом пнул, ногой растоптал, да еще и палкой долго колотил.
Когда они вернулись после обеда, Ирка сказала:
– Я знаю: это Мусик.
Родившийся в Париже, он был возвращен отчизне и три года отравлял жизнь тридцати сиротам в детском саду.
Я написал о нем статью в Szkoła Specjalna[28], [сделал вывод] что нужны исправительные лагеря, упомянул даже о смертной казни. Ведь он еще мал! И он будет безобразничать целых пятьдесят лет.
Милая пани Мария со смущенной улыбкой:
– Вы, должно быть, пошутили?
– Ни капли. Сколько людской обиды, сколько боли, сколько слез…
– Стало быть, вы не верите в исправление.
– А я не Адлер[29], – резко ответил я.
На пани Гжегожевскую долго сердиться нельзя. Компромисс: смертную казнь я вычеркнул – только исправительный лагерь остался (и то с трудом оставили).
Неужели порядочные люди, так сказать, «с верхней полки», непременно обречены на Голгофу?
Зачем я это пишу?
Понятное дело, ночь. Половина первого ночи.
Тяжкий у меня был день.
Конференция с двумя господами, кудесниками социальной опеки. Потом две беседы – одна как раз та, со скандалом. Потом заседание Правления.
Завтра – Дзельна, 39[30].
Я сказал:
– С позволения сказать, пан адвокат, если каждый день хоть на миллиметр лучше – это стимул приложить больше усилий. Если с каждым днем все хуже – придет катастрофа и какое-то изменение. А мы топчемся на месте.
Послушай. То, что я скажу, может пригодиться.
Есть четыре способа обезвредить нежеланных пришельцев.
1. Подкупить. Допустить в свою мафию и подмазать.
2. Соглашаться на все и, пользуясь их невнимательностью, продолжать делать все что угодно. Я же один, а их множество. Я о них думаю, самое большее, три часа в день, а они размышляют, как обмануть, сутки напролет.
Я это объясню, когда буду говорить о мышлении во сне. Хотя это всё вещи известные.
3. Подождать, переждать, притаиться и в подходящий момент скомпрометировать. Смотрите. Это он так распорядился. Можно соврать. (Ему хотели все бабки отдать.)
4. Вымотать. Или он уйдет, или перестанет смотреть. Ну и что?
Чернила кончились.
Я стар всякий раз, когда вспоминаю прошлое, минувшие годы и события.
Я хочу быть молодым, вот и строю планы на будущее.
Что я буду делать после войны?
Может быть, меня призовут к сотрудничеству в строительстве нового порядка в мире или в Польше? Очень сомнительно. Да я этого и не хочу. Мне пришлось бы чиновничать, стало быть – рабство принудительной работы «от и до», контактов с людьми, где-нибудь письменный стол, кресло и телефон. Пустая трата времени на текущие, обыденные мелкие дела, борьба с мелкими людишками и их мелкими амбициями, протекцией, иерархией, целями.
В общем, каторга.
Лучше уж действовать в одиночку.
Когда я болел тифом[31], было мне такое видение.
Огромный театр или концертный зал. Толпы празднично одетых людей. Я говорю о войне и голоде, сиротстве и страданиях.
Я говорю на польском языке. Переводчик вкратце переводит на английский (дело происходит в Америке). Вдруг голос мой срывается. Тишина. Откуда-то из глубины зала раздается крик. Бежит ко мне Регина[32]. Останавливается перед возвышением, бросает на эстраду часы и кричит «Я отдаю вам все!»
И вот проливной дождь банкнот, золота и драгоценностей. Мне бросают кольца, браслеты, колье… На сцену выбегают мальчики из Дома сирот: братья Гельблат, Фалка, Марио Кулявский, Глузман, Шейвач[33] – и всё это запихивают в наматрасники. Раздаются крики, аплодисменты и плач растроганных слушателей.
22
Станислав Войцеховский (1869–1953), политик, социалистический и общественный деятель, второй президент Речи Посполитой; после майского переворота отошел от политики. Юзеф Зайончек (1752–1826), польский и французский генерал, царский наместник в Королевстве Польском. Лукасевич (майор Валериан Лукасинский) (1786–1868), подчиненный генерала Зайончека, позднее – репрессированный деятель движения независимости.
23
Людвик Страшевич (1857–1913), публицист, политический деятель, с социалистических позиций перешел на соглашательско-консервативные.
24
Торговцы (идиш).
25
Скорее всего, Стефан Годлевский (1853–1929), юрист, консервативный политик, публицист, писавший, в том числе в «Слове», редактором которого в 1887–1899 гг. был его брат Мстислав.
26
Изабела (Иза) Мощеньская-Жепецкая (1864–1941), общественная деятельница, автор многочисленных публикаций, переводчик (в частности, перевела известную работу шведского педагога под именем Эллен Кей «Век ребенка»). Будучи молодым врачом, Корчак был домашним врачом Мощеньской-Жепецкой.
27
Корчак посетил Афины проездом, во время поездки в Палестину (сушей и морем; в Пирее под Афинами останавливались суда, плывшие из румынской Констанцы в Хайфу).
28
Характеры трудных детей (из приюта на Огродовой, 27) Корчак описал в статье Дети дошкольного возраста с преступными наклонностями; статья была опубликована в ежеквартальном издании «Специальная школа» (Szkoła Specjalna), где Корчак много публиковался. Журнал выходил с 1924 г. под редакцией Марии Гжегожевской (1888–1967, педагог, психолог). Как преподаватель Корчак также был связан с Государственным институтом специальной педагогики, который в 1922 г. основала Гжегожевская и где она была директором, а также Государственным институтом учителей (с 1930).
29
Альфред Адлер (1870–1937), австрийский психиатр.
30
Под этим адресом, в бывшем приюте Св. Станислава Костки, в гетто размещался Главный дом-убежище, организованный в начале войны слиянием прежнего Главного дома-убежища (для детей школьного возраста; Вольска, 18) и Дома опеки для покинутых детей иудейского вероисповедания (для детей младшего возраста; Лешно, 127).
31
Корчак болел тифом в начале 1920 г., мобилизованный в армию во время польско-советской войны.
32
Регина Шавельсон (в браке Грос), одна из первых воспитанниц Дома сирот; после эмиграции в США поддерживала контакт с Домом; сохранилось письмо Корчака к ней (он писал ей: «Дщерь моя») от 1932 г.
33
Есть некоторые данные о судьбе Бронислава Гельблата – участник польско-советской войны, эмигрировал с братом в Аргентину; Майера (Марио, Макса) Кулявского – сотрудник «Малого обзора» (Mały Przegląd), газеты Корчака для детей, эмигрировал в Чили; Шейвача/Сейвача – он женился на воспитаннице Дома сирот Цесе Наимской; а прежде всего – о Берле-Леоне Глузмане. О его судьбе (он эмигрировал в Канаду) и сохранившейся коллекции памятных вещей из Дома сирот см.: Ольга Медведева-Нату «“Пусть жизнь их будет легче…” О Януше Корчаке и его воспитаннике» (Olga Medvedeva-Nathoo, “Oby im życie łatwiejsze było…” O Januszu Korczaku i jego wychowanku. – Poznań, 2012.)