Любанька

На следующее утро, когда Сергей Иванович, стоя на козлах, зашивал фронтон, внизу снова раздался знакомый тоненький голосок:

- Сергей Иванович, здравствуйте, это я.

- А, Любанька пришла!

Вбив гвоздь, Сергей Иванович спрыгнул, стянул с головы сделанную из носового платка повязку, защищающую от солнца, - в ней, наверно, он совсем страшилище!

И, радуясь своей предусмотрительности, достал из кармана квадратик шоколадки:

- Держи-ка.

Люба - она была сегодня в том же коротеньком сарафане, но с голубой лентой в светлых волосах - на всякий случай уточнила:

- Это мне?

- Тебе, тебе.

- Спасибо, - поблагодарила она, и получилось это у нее так степенно, по-взрослому, что Сергей Иванович, старый сучок, умилился. Вот ведь человечек!

Девочка доверительно поделилась всеми своими новостями - что ходила вчера с бабушкой в баню, что вечером приехал отец, а сегодня утром видела в лесу настоящую белку. Сергей Иванович забрался наверх, тихонько засвистел, что случалось с ним в самых исключительных случаях. Работалось сегодня на удивление: заранее напиленные по размеру доски ложились плотно, фаска в фаску, гвозди входили в податливую древесину с двух ударов - как в масло. Внизу, прислоненный к дубу, стоял, поблескивая спицами, велосипед. Любанька то прибирала щенки и стружки, тоненько напевая, то бегала по поляне, мелькая за деревьями, - все это создавало у Сергея Ивановича неведомое прежде ощущение какой-то наполненности, значительности.

Потом они обедали: Сергей Иванович - с аппетитом, не спеша и обстоятельно, Любанька - скорее за компанию; поклевав, словно воробышек, она грызла огурец, не признавая ни ножа, ни соли, весело щебетала. Не особо вникая, Сергей Иванович слушал ее, как слушают, не особо вникая, в лесу птиц; два синих ласковых солнышка поминутно касались его обычно замкнутого резкого лица, и оно отмякало, - Сергей Иванович сам чувствовал это какими-то непривычно расслабленными мускулами.

- А вон папка идет! - сказала Любанька.

В хороших шерстяных брюках, в белой рубашке с засученными рукавами, небритый, с подпухшими веками и все-таки молодой и статный, Володька, как звал его прежде Сергей Иванович, опустился на траву, усмехнулся - вместо приветствия:

- Чего ж ты и в выходной вкалываешь?

- Надо.

- А может, это - сообразим? - щелкнул себя по горлу Владимир.

- Нет уж, уволь.

- А я вот, видишь, гуляю! - Куражась, Владимир небрежно ерошил светлые волосы дочки, стоявшей рядом, она терлась щекой о его широкую ладонь, синие, устремленные на Сергея Ивановича глаза ее сияли. - Неделю вкалываю, воскресенье - мое, отдай!

- Все калымишь, - с внезапной неприязнью сказал Сергей Иванович.

- Будто ты не калымишь?

- Я от уважения, - объяснил, как вбил гвоздь, Сергей Иванович, считая, что этим все сказано.

- Деньги-то за уважение возьмешь? - ухмыльнулся Владимир.

- Возьму. Потому что - труд.

- Вот, вот! Не один получается... - Владимир беззлобно выругался.

Сергей Иванович недобро крякнул.

- Ты брось это паскудство! - По его крутой скуле, взбухая, катился желвак. - При ней-то - олух!

- К ней не пристанет, - беспечно отмахнулся Владимир. - Верно, дочка?

К ней действительно не приставало - девочка смотрела на Сергея Ивановича все так же кротко, только маленькие губы ее были сейчас поджаты. Сергей Иванович сказал еще жестче:

- Все одно - паскудство. Понял?

Пропустив замечание мимо ушей или сделав вид, что оно его не касается, Владимир поинтересовался:

- Чего ж хозяина твоего пе видать?

- Приболел, - помедлив, нехотя отозвался Сергей Иванович. - С сердцем что-то.

Любаньку окликнула бабушка; стоя у забора, она издали звала ее протяжно и настойчиво, как кличут телят:

- Люб, Люба, Люб!..

Владимир легонько подтолкнул дочку в спину.

- Беги, пойдешь с бабкой в город.

- Зачем, пап? - В глазах девочки мелькнула тревога.

- Мать проведаешь и назад придешь, - успокоил отец. Проводив ее взглядом, он как-то по-человечески, без куража сказал: - Вот такая, мужик, получилась чертовщина. Была баба, да скурвилась. Ровно ей в подол горячих углей насыпали - году потерпеть не могла.

- Слыхал...

- Слыхал, да не все. Пацана вчера родила... Дал матери трешку - велел отнести чего-нибудь. Хрен с ней! - Владимир великодушно махнул рукой, признался: - Обидно - променяла-то на кого! Хоть бы мужик был - так, полоумок какой-то в очках. А дочку вот - не отдают, такую их!..

Говорил он, пересыпая матерном. Сергей Иванович морщился и опять не стерпел:

- Ну что ты все хорошие слова в дерьме вывалял - тьфу! И что тебе дочку отдавать, когда ты пьешь да лаешься?

- Иди ты!.. - снова ругнулся Владимир, поднимаясь; из-под набрякших век синие, как у Любаньки, глаза его глянули трезво и насмешливо. - Все ведь учат! Чужую беду - руками разведу. Правда что!..

Шел он покачиваясь, модные брюки его были мяты, с каким-то неопрятным пятпом на самом видном месте; вблизи, чудилось, от него все еще исходил муторный запах перегара, и все-таки Сергей Иванович смотрел ему вслед с невольной завистью. Шалопут - и такую дочку заимел!..

Занявшая столько внимания и мыслей Сергея Ивановича Любанька вернулась к вечеру - возбужденная, вся какая-то взъерошенная, с капельками пота на носу.

- Сергей Иванович, а у меня маленький братик народился!

Объявлено это было так важно, словно маленький братик появился по ее желанию и настоянию; смутно от чего-то оберегая ее, Сергей Иванович затаенно вздохнул.

"Эх, глупышка, глупышка! Еще неизвестно, будет ли тебе лучше от того, что появился этот братик..."

- Пришли в роддом, а там - народу! - торопясь, выкладывала девочка. Бабаня купила винограду, а мама его назад прислала. Пишет, чтоб я съела, у ней все есть.

Стали уходить, а тут отец пришел - который неродной.

Тоже всего принес...

- Хороший он? - спросил Сергей Иванович, сам еще не понимая, зачем это ему нужно знать.

- А у меня и бабушки две, - ответила Любанька. - Только другую я никогда не видела. Она старенькая.

Живет в деревне, и ее не берут. Неродной отец говорит:

и так тесно.

Круглые, в темных ресничках глаза Любаньки смотрели так ясно, что Сергей Иванович, не выдержав, отвернулся, себя же и обругав. Что ж он хотел услышать: что в новой семье девочке лучше, что она привязалась к приемному отцу и можно быть спокойным за нее? Вранье все это! - хмурясь, отвечал он сам себе. Какой настоящий отец ни забулдыга - отец он, как не бывает и второй матери. Ни Владимира, по дурости своей попавшего в тюрьму, ни тем более бывшей жены его, которую никогда не видел, Сергей Иванович не жалел - сами большие, пускай сами и разбираются, расхлебывают. Паскудство, что во все это безвинно малышка втянута; ей ласка, внимание нужны, а ее перекидывают из одной семьи в другую - как вон мячик...

Утром Любанька встретила Сергея Ивановича сомнениями.

- Я все думаю, думаю, - говорила она, прижав указательный палец к щеке, - родной мне братик или нет?

Девчонки говорят - неродной. Но мама-то моя - родная.

Как тогда? А папе моему братик совсем чужой, да?

Крякнув, Сергей Иванович протянул ей плитку шоколада - в этот раз подарок только продлил ее раздумья.

- Сергей Иванович, а почему вы мне шоколадки носите? Я же вам неродная.

Девочка смотрела пытливо и требовательно. Сергей Иванович смешался.

- Ты это... Ты не думай, играй. Если разобраться, все люди друг дружке - родня. Не чужие... А мы с тобой подружились к тому же. Верно?

Чем-то его ответ удовлетворил Любаньку, нахмуренные ее бровки разгладились. Чтобы еще больше отвлечь ее, Сергей Иванович разобрал внутри дачи, заваленной досками и брусьями, угол, сколотил из обрезков столик и скамейку. Любанька ликовала, не менее ее был рад и Сергей Иванович. Постукивая наверху, он время от времени, ухватившись за балку, свешивался, заглядывая вниз: за столиком, в гостях, сидела кукла в розовом платье; воркуя, маленькая хозяйка угощала ее из пластмассовых тарелочек и блюдечек. Когда он доставал из кармана гвозди, в паузах сюда, наверх, доносился довольный тоненький голосок.