Страница 20 из 32
Как ни дружествен и ни великолепен был прием, сделанный герцогу Голштинскому царем, но для первого он получил еще особенную цену по тому расположению, которое высказала ему царица. Вполне уверенная в своем величии, она, не боясь уронить себя, в присутствии принцессы царской крови, герцогини курляндской, сказала угнетенному принцу: что одушевленная сознанием долга, внушаемого ей могуществом, она принимает живое участие в интересах герцога и что для неё, супруги величайшего из смертных, Небо прибавило бы еще славы, даруя ей в зятья того, которого она была бы подданною, если б счастье не изменило Швеции и если б Швеция не нарушила присяги, данной ею дому великого Густава. Слова эти заставили проливать слезы всех присутствовавших, — так трогательно умела говорить эта государыня. Если б дело зависело от неё, ничто не было бы упущено, чтобы без промедления восстановить Карла-Фридриха в его правах. Но хотя влияние её на душу великого царя могло сделать много, однако ж не всё. Она была его второю страстью, государство — первою, и поэтому всегда благоразумно уступала место тому, что должно было предшествовать ей.
В Риге царь сильно заболел горячкою. Чтобы вылечиться от неё, он переселился дней на восемь на корабль. По его мнению, морской воздух восстанавливал здоровье, и он редкий день пропускал, не подышав этим воздухом. Вставая с рассветом и обедая в 11 часов утра, он после стола имел привычку соснуть. Для этого стояла постель на фрегате, и он отправлялся туда во всякое время года. Даже когда, летом, он бывал в Петергофе, воздух обширных садов этого дворца казался ему удушливым, и он всегда спал в Монплезире, домике, одна сторона которого омывается волнами моря, а другая примыкает к большому петергофскому парку. Здесь было его любимое убежище. Он украсил его фламандскими картинами, изображавшими сельские и морские сцены, большею частью забавные.
По возвращении в С.-Петербург он отпраздновал 25-е июня (по старому стилю) годовщину своего коронования, что делалось очень редко с тех пор как он царствовал один. При царском дворе насчитывалось, впрочем, до тридцати ежегодных празднеств, из которых четыре были в память военных подвигов, а именно взятия Нарвы, побед при Калите и Лесном (одержанной над Левенгауптом) и Полтавского сражения. В день празднования последнего царь надевал то самое платье, которое было на нём во время битвы. Но все эти празднества отличались однообразием. Те, которые приходились летом, отправлялись в садах императорского дворца и на обширном, примыкавшем к нему лугу, где маневрировали и потом также принимали участие в пиршестве гвардейские полки Преображенский и Семеновский. В рощах расставлялись столы для всех значительных особ. Одним из главных был стол для духовных лиц. Сам царь иногда садился туда и рассуждал с ними о догматах религии. Если кто-нибудь судил или делал ссылки неверно, то должен был в наказание опоражнивать стакан, наполненный простою водкою, и эти господа обыкновенно удалялись с праздника более других упившимися. Обе царицы, царствующая и вдовствующая супруга Ивана, — кушали с принцессами, своими дочерьми и с дамами в большой открытой галерее, построенной вдоль реки. За обедом следовал бал, на котором царь танцевал, как и на свадьбах знатных лиц, куда его постоянно приглашали со всею императорскою фамилиею. В молодые свои годы он любил танцы. Русские вообще имеют большое расположение к этому упражнению и исполняют его с грациею.
Первое, на что царь заставил полюбоваться в своей столице герцога Голштинского, было прекрасное здание адмиралтейства с его магазинами, снабженными множеством материалов и снарядов для постройки и оснастки тридцати или более военных кораблей. При этом случае осьмнадцатое большое судно, сооруженное на новой верфи, было спущено, на воду и названо «Пантелеймоном», в честь одного из святых греческой церкви. Его строил француз, присланный герцогом-регентом для починки старого 70-ти пушечного корабля «le Ferme», который царь когда-то получил из Франции и которого его плотники не умели вытащить из воды и поставить на штапель. Работы эти, столь близкие сердцу царя, производились под управлением одного из его любимцев, Ивана Михайловича Головина, носившего титул главного строителя кораблей. Он учился кораблестроению вместе с царем в Голландии, но без большего успеха, и однако ж по одному из тех капризов благоволения, от которых не изъяты и благоразумнейшие из государей, царь поручил ему пост, которого все обязанности, к счастью для морского дела, исполнял сам[63]. Но взамен этого Головин был очень хорошим сухопутным генералом.
1721. Продолжительный плен множества шведов, взятых при жизни Карла XII и отправленных в Сибирь, превратил их как бы в природных её жителей. Они в особенности заставляли ценить себя в этой дикой стране своим искусством в горных работах, с которыми русские были мало знакомы. Многие из пленников, потеряв надежду на обмен или выкуп, желали, посредством браков, основаться навсегда в местах своей ссылки. Но они были слишком велики душою, чтобы ради любви отречься от веры своих отцов, а русские женщины, хотя и плененные кротостью нравов этих иностранцев, боялись оскверниться браком с протестантами. Некоторые из них, пренебрегшие подобным предрассудком, были разлучены священниками, господами и безжалостными судьями с любимыми мужьями-еретиками и выданы за православных, которые им не нравились. Извещенный об этом, царь нашел такие поступки столько же несправедливыми, сколько и противными его интересам; но совсем тем не хотел показать, что действует по своему произволу в вопросах, касающихся религии. Дело это было отдано на рассмотрение св. Синода, который напечатанным в С.-Петербурге 18 августа 1721 года указом, делающим по своему благоразумию честь его составителям, объявил браки между православными и иноверцами не только законными и дозволенными, но и похвальными, если они клонятся ко благу государства, и подчинил их только одному условию, по которому еретик обязывался давать подписку, что не станет тревожить совести своей жены, и что дети будут исповедывать господствующую религию страны. Этот мудрый указ приобрел России значительное число полезных жителей.
Царь не удовольствовался оказанием герцогу Голштинскому всевозможного внимания и дружбы, — он поручил еще Шафирову сообщить ему инструкции, данные Остерману для переговоров с Швециею. Там между прочим сказано было: что мир решительно может состояться только под условием признания его королевского высочества наследником короля и королевы и обязательства со стороны Швеции действовать за одно с Россиею для возвращения ему Шлезвига. Кроме того, остров Эзель был отдан герцогу на содержание стола и экипажей, с правом поручить кому либо из его дворян управление доходами с этого места.
Такие блистательные знаки расположения сделались скоро известными и даже были преувеличены молвою, которая в Швеции произвела потрясающее действие и вполне удовлетворила ожиданиям царя. Тайные приверженцы герцога снова начали поднимать голову, и от закваски, брошенной в народ смелостью резидента Гёпкена, казалось, готово было произойти брожение. Король, с первой же минуты встревоженный опасностью такого положения дел, удвоил старания о заключении мира. Но царь проник его побуждения. Не стесняясь английским флотом, готовившим свое обычное появление в Балтийском море, он повелел произвести новое опустошение берегов Швеции, дабы усилить надежды доброжелателей герцога и опасения правительства. Поняв однако ж намерения короля Шведского, он в свою очередь был проникнут последним. Король этот, не отличавшийся всеобъемлющим умом, но глубоко проницательный и тонко скрытный, понял, что ему для спокойного обладания престолом и обеспечения своей фамилии пути к последнему, необходимо только согласиться на уступку России тех самых выгод, какие царь надеялся получить в правление его соперника. Поэтому королевским уполномоченным в Финляндии предписано было уступать в чём бы то ни было, но упорно сопротивляться внесению в мирный трактат хотя бы и малейшего намека в пользу герцога Карла-Фридриха. Сенат, руководимый Арведом Горном, подтвердил им тоже самое. Они повиновались с такою точностью и были так усердно поддерживаемы г. Кампредоном, что Остерман написал наконец царю: что нужно отказаться от всякого требования на пользу герцога Голштинского, или лишить монархию славного мира, который был бы венцом могущества его царского величества и доставил бы ему возможность окончить его дивную статую. Это был намек на остроумный девиз монарха, выставленный впоследствии на одном из щитов в его погребальной процессии. Он изображал ваятеля, высекающего из грубого куска мрамора человеческую фигуру и почти до половины окончившего свою работу.
63
После я узнал из писем более отдаленного времени, что царь только в шутку или даже в насмешку поручил ему эту должность и кроме того установил еще для него тост за процветание кораблей под названием «тоста за фамилию Ивана Михайловича». Примеч. составителя «Записок».