Страница 64 из 89
Руст в помощники себе в Charite выбрал Диффенбаха и поручил ему оперативную часть. Едва ли когда сам Руст был хорошим оператором; может быть, он был смелым, но ему недоставало ни ловкости, ни анатомических сведений. В мое время он уже не оперировал; только однажды как-то, в отсутствие Диффенбаха, он взял нож в руки для операции большой ущемленной грыжи.
- Я вам покажу,- сказал он слушателям,- как старик Руст оперирует,-и махнул смело ножом по грыжевому мешку.
Предполагал ли он омертвение уже кишки и хотел ли вскрыть ее вместе с грыжевым мешком,- не знаю; этого не знал никто, смотря на всю процедуру издали; но факт тот, что вслед за смелым Рустовским надрезом со свистом вылетели ветры и ручьем полились испражнения. О больном, по обыкновению, не было потом ни слуху, ни духу.
Диффенбах, в то время еще не рассорившийся с Рустом, шел в гору. Его пластические операции приобрели ему уже тогда славу и имя. И действительно, это был гений-самородок для пластических операций.
Изобретательность Диффенбаха в этой хирургической специальности была беспредельная. .
Каждая из его пластических операций отличалась чем-нибудь новым, импровизированным. И это необыкновенное искусство - при весьма ограниченных научных сведениях, при полном незнании анатомии и физиологии. Кроме пластических операций Диффенбах хорошо и счастливо делал грыжесечения; но прочие операции выходили у него не мастерски сделанными.
Рассказывали, что Диффенбах приобрел большую ловкость в сшивании ран, быв долго так называемым фликером (Fliecker- штопальщик) при студенческих дуэлях в Кенигсберге; так же он практиковал и в берейторской школе (Школе верховой езды).
Диффенбах отлично ездил верхом.
С виду это был приземистый, широкоплечий мужчина, лет 40, с умным, красивым лицом, высоким лбом, римским носом, небольшими, из глубины смотревшими умными глазами, но очень тонким и слабым, не соответствующим широко сложенной груди, голосом. Privatissimum Диффенбаха, стоившее дорого (4 больших фридрихсдора с каждого из 7-8 слушателей), было мне только тем полезно, что доставило мне случай видеть несколько замечательных (и тогда еще новых) пластических операций; а все другое, излагавшееся нам Диффенбахом на этом privatissimum, не стоило и выеденного яйца.
Он показал несколько своих пластических операций на трупе, мямля по обыкновению и выпуская из горла нам, и то неохотно, одно слово за другим; в ораторы он не годился. Его надо было видеть как оператора-специалиста, но не слушать, что он говорит.
С Грефе, а потом и с Рустом, Диффенбах был на ножах..
С Грефе-потому, что это был человек совершенно другой масти; а с Рустом потому, что тот не давал ему хода в Charite; да к тому еще на консультации у барона фон Альтенштейна, болевшего карбункулом, Руст (сам) переменил, без всяких объяснений с другими врачами, способ лечения, сказав Диффенбаху, как бы в извинение своей неучтивости: "Sie sind doch meine Leute" (Вы ведь мои люди), на что Диффенбах заметил: "Ich bin kein Leibeigener" (я не крепостной).
После ссоры Диффенбах при нас ругал иногда Charite на чем свет стоит.
- Das ist eine Mordgrabe! (Это-морильня) - и он был прав.
Charite во все время нашего пребывания было резервуаром госпитальной нечисти (госпитального антонова огня) и гнойного заражения.
Да и долго спустя после того, в 1864 году, при посещении клиники профессора Юнгкена, в Charite госпитальная нечисть не исчезла; Jungken, для предохранения от нее, прижигал еще свежие раны после операций раскаленным железом. При мне, после извлечения большого секвестра из бедровой кости, он прижег все дупло, из предосторожности, раскаленным железом.
И самому Русту не мало тогда доставалось от Диффенбаха. Он не женировался (Стеснялся) насмехаться над Рустом во всеуслышание, где только мог.
Наружность Руста, действительно, немногих располагала в его пользу. Это был старый подагрик, с седыми длинными и густыми волосами, резко отделявшимися на красном, как пион, фоне широкого, грубого лица; глаза только не потеряли своего блеска и умно и бойко смотрели из-под седых нависших бровей и сверх надвинутых на них больших серебряных очков; голову прикрывал зеленый суконный картуз, в котором Руст сидел и в клинической аудитории. На ногах - нередко плисовые сапоги, под ногами - всегда коврик.
Немудрено, что такая оригинальная наружность подвергалась едким сарказмам неприятелей. Диффенбах на одном многолюдном вечере, где много говорилось о старине, на рассказ одного профессора о том, что еще не очень давно старый Мурзинна называл Руста "Gelbschnabel" (молокосос), Диффенбах заметил, что гораздо приличнее было бы для Руста название "Blauschnabel". (Вьюрок китайский)
Не один Диффенбах, впрочем, выбирал Руста предметом насмешек. Сам наследный принц, любивший Руста и пожаловавший его в свои лейб-медики, издал на него презабавную каррикатуру, долго выставлявшуюся на окнах магазинов Под-Липами.
Руст был защитником карантинной системы во время холеры и возбудил этим против себя все народонаселение. Вот по этому-то случаю и явилась каррикатура, изображающая большого (воробья с физиономией Руста, запертого в клетку с надписью: "Passer rusticus". "Der gemeine Landsperling". (Деревенский (неуклюжий) воробей. Простой (низкий, подлый) воробей) (Вся острота - в словах rusticus и Sperling. Landsperre - это карантинная система).
Диффенбах, во время нашего пребывания в Берлине, ездил в Париж и там дебютировал в клинике Лисфранка, перед парижскою аудиторией, с своею блефаропластикою (искусственное образование нижнего века). Возвратясь, видимо польщенный хорошим приемом у французов, он рассказывал нам, как любезен был с ним Лисфранк, Амюсса и др., как вся аудитория рукоплескала ему за сделанную им еще невиданную нигде операцию.
Зато Диффенбаху очень не понравились Вельпо и англичане.
- Вельпо,-сказывал нам Диффенбах,-это какой-то аnatomicus chirurgicus;-по мнению Диффенбаха, это была самая плохая рекомендация для хирурга; а англичане - это настоящие бифштексы.
- Вообразите,- говорил Диффенбах,- старый Астлей Купер, проезжавший через Париж, полагал, что я французский доктор из госпиталя St. Louis; так он и отнесся ко мне, никогда прежде ничего не слыхав обо мне.
Вельпо не остался, впрочем, в долгу у Диффенбаха. Когда я посетил его, в 1837 году, в бытность мою в Париже, Вельпо так отнесся о берлинском гение:
- Знакомы ли вы с значением нашего слова: gascon (хвастун) и gasconade?
- Знаю.
- Ну, так m-r Diffenbach показался мне gaecon'om, a его разные подвиги гасконадами.
В этом замечании Вельпо нельзя не признать значительную долю правды.
Проф. Юнгкен, окулист и клиницист Charite, принадлежал также к сторонникам Руста; таким он остался, если не ошибаюсь, до конца. Это был настоящий и чистокровный доктринер. Он представлял и своим ученикам и, как я полагаю, самому себе современное учение,- т. е. до чего дошел Руст и он сам,- чем-то законченным, не подлежащим сомнению; прогресс мог быть только в том же самом направлении. Так, по крайней мере, выходило из его клинических лекций. Ни малейшего скептицизма не допускалось. Все было ясно и точно, как дважды два четыре. Глазные бленорреи должны были лечиться только одним противовоспалительным способом.
Разбирая однажды перед нами случай сильнейшей глазной бленорреи, Юнгкен, назначив свое обыкновенное лечение - пиявки и ледяные примочки, с необыкновенною самонадеянностью объявил нам: "Ich breche den Stab uber den Kopf des jenigen Arztes, der nicht im Stande ist eine solche Blenorrhoe zu kuriren!" (Я сломаю палку об голову того врача, который не в состоянии вылечить такую бленоррею!)
Через три дня оба глаза оказались пропавшими от изъязвления роговой оболочки, и Юнгкен, стоя возле постели несчастного слепца, молча пожимал только плечами. Но Юнгкен был честный и добросовестный врач,- он не скрыл от нас этого несчастного случая, хотя и мог бы, как другие, легко это сделать.