Страница 48 из 89
Приехав в Дерпт без всякой подготовки к экспериментальным научным занятиям, я бросился, очертя голову, экспериментировать и, конечно, был жестоким без нужды и без пользы; и воспоминание мое теперь отравляет еще более то, что, причинив тяжкие муки многим животным существам, я часто не достигал ничего другого, кроме отрицательного результата, т. е. не нашел того, что искал.
Современным экспериментаторам, может быть, не придется испытывать на старости тяжелых воспоминаний от вивисекций. Теперь значительная половина вивисекций производится над лягушками, а эти хладнокровные рептилии не внушают того чувства, которое привязывает человека к теплокровному животному. Потом, современные опыты над живыми производятся почти все с помощью хлороформа. Но и одно насильственное лишение живого, беззащитного существа жизни, с какой бы то ни было эгоистической (хотя бы и высокой) целью, не может оставить в нас приятных и успокоительных воспоминаний; немудрено, что то, над чем я некогда смеялся - вегетаризм, теперь кажется мне вовсе не так смешным.
К концу семестра 1827г. явились и последние члены нашего профессорского института - харьковцы, в числе четырех. Один из них, Ф. И. Иноземцев, был, как и я, по хирургии, с тем только различием от меня, что, во-первых, это был уже человек лет под 30, не менее 27-ми,
28-ми, а во-вторых, он был несравненно опытнее меня и более, чем я, приготовлен. В Харьковском университете в то время учил весьма дельный профессор хирургии - Н. И. Еллинский. Иноземцев не только ассистировал ему при разных операциях, но и сам уже делал одну операцию (ампутацию голени). Это разом ставило его головою выше меня и в моих глазах, и в глазах других товарищей.
Иноземцев и с внешней стороны был гораздо представительнее меня. Высокий и довольно ловкий брюнет, с черными блестящими глазами, с безукоризненными баками, одетый всегда чисто и с некоторой претензией на элегантность. Иноземцев легко делался вхожим в разные общества и везде умел заслуживать репутацию любезного и милого человека, доброго товарища и отличного парня,
Немудрено, что я начал ему завидовать. Это скверное чувство особливо выражалось в моем дневнике, который я некоторое время вел тогда очень аккуратно.
Сверх зависти меня возмутило против Иноземцева и еще одно: однажды,- я жил тогда еще у Мойера,- я простудился и заболел. Мойер приходит навестить меня и намекает мне довольно ясно, что я порчу себя питьем водки; после такого намека я, взволнованный и еще больной, являюсь к Екатерине Афанасьевне Протасовой и говорю-, что я не могу долее оставаться в их доме, так как я заподозрен в пьянстве.
Старушка ахнула:
- Откуда это, батюшка, такое взял?
Я рассказал. Потом вышло, что Иноземцев стороною намекнул что-то, где-то, как-то, что я склонен к злоупотреблению спиртными напитками.
Действительно, Иноземцев видел меня раза два навеселе вместе с Шуманским, от которого я в первый раз и узнал вкус водки.
Долго я не мог простить Иноземцеву этой сплетни. Мы жили в течение четырех с лишком лет вместе в одной (довольно просторной) комнате в клинике; но наши лета, взгляды, вкусы, занятия, отношения к товарищам, профессорам и другим лицам были гак различны, что, кроме одного помещения, и одной и той же науки избранной обоими нами, не было между нами ничего общего.
Меня досаждало еще то, что вечером к Иноземцеву приходили, по крайней мере, раз или два в неделю в гости три или четыре товарища из наших или и других русских, которые все знакомы были коротко с Иноземцевым. При чаепитии, курении табака (которого я тогда не терпел), начиналась игра в вист, продолжавшаяся за полночь и мешавшая мне читать или писать.
Я должен покаяться, вспоминая об Иноземцеве. Я теперь и сам бы себе не поверил или, лучше, не желал бы верить; но что было, то было. Я нередко, по недостатку денег к концу месяца, оставался день или два без сахара, и вот, в один из таких дней, меня чорт попутал взять тайком три, четыре куска сахара из жестянки Иноземцева. Он как-то заметил это, и запер жестянку. О, позор! дорого бы я дал, чтобы это не было былью. Кстати, повинюсь еще и в воровстве с книгами. Я во всю мою жизнь утаил, т. е. взяв, не отдал три книги; а потом, когда хотел их возвратить, то было некому, или я от стыда откладывал все И откладывал возвращение. Потом большая часть моей библиотеки поступила в пользу студенческой библиотеки. (В начале 1860-х годов, проживая как руководитель занятиями русских профессорских кандидатов в Гейдельберге, П. пожертвовал все свои книги в организованную там русскими студентами библиотеку, которая в течение многих десятилетий была центром русской демократической эмиграции.)
Во время нашего пребывания в Дерпте, университет пользовался большой славой в России. И действительно, большая часть кафедр была замещена отличными людьми с знаменитым ректором Эверсом (историк) во главе: Струве (астроном), Ледебур, Паррот (сын академика), Ратке (физиолог), Клоссиус (юрист), Эшшольц (зоолог); между медиками отличались необыкновенной начитанностью и ученостью проф. Эрдман, прежде бывший в Казани, но изгнанный оттуда вместе с проф. математики Бартельсом (сотоварищем короля Луи-Филиппа, когда они оба были учителями в Швейцарии) [...].(И. М. Бартельс (1769-1836)-профессор математики в Рейхенау, Казани и Юрьеве. Сам Б. сообщает в предисловии к своим "Лекциям математического анализа", что в Швейцарии, где преподавал математику во время своей эмиграции Луи-Филипп (1773-1850; будущий король Франции с 1830 по 1848 гг.), он был значительно позже французского принца и лично его не знал ).
Во время пребывания профессорского института в Дерпте присылались молодые русские люди и из других ведомств; от Академии наук были присланы Загорский (физиолог) и Шерер (химик)
(А. П. Загорский (1807-1888)-профессор МХА с 1835 г., А. Шерер (1809-1875) изучал химию, затем служил по министерству финансов.),
как элевы (Воспитанники). Профессору астрономии Струве прислано было человек 10 штабных или свитских и морских офицеров для занятий при обсерватории.
Учреждение императрицы Марии прислало из Воспитательного дома человек 6 или 7 наконец, и частные лица приезжали для образования или так, по наслышке, по моде; так, в наше время приехали учиться Карамзины - три брата, гр. Соллогуб, Муравьев, графы Витгенштейны (два брата), Тутолмин, Матвеев и еще до нас прибыл певец студенческих попоек и кутежей - Языков и другие.
( В это время П. писал Лукутиным: "Давно еще, кажется, в какой-то риторике, читал я, что письма разделяются на просительные, благодарственные, описательные и т. п. Но прошения обыкновенно бывают скучными, благодарное не на бумаге-а в сердце; описания же от школьника, сидящего в каком-то немецком или, лучше, полунемецком городе, и ждать нечего. Спрашивается теперь, в каком же роде должен писать я? Не знаю, куда вам угодно, туда и отнесите письмо мое... Здешний университет теперь в большой славе: и из Петербурга, и из нашей Москвы то и дело приезжают сюда учиться. Не знаю, как им сгоряча кажется, но что до меня касается, то, кроме хороших средств и двух или трех хороших профессоров, особенного в нем ничего не нахожу. О немцы! немцы! будете вы за русских дорого отвечать богу. Каждый профессор получает 5 тысяч рублей жалованья, имеют у себя в полном распоряжении кабинет, библиотеку... Диковина ли!-пожил бы на месте наших русских адъюнктов на 800 рублей, поневоле худ будешь: есть нечего и читать некогда. Но обращение со студентами здесь примерное" (Архив В. И. Семевского).
Большая часть из них не окончила университетского курса, но почти все носили студенческий костюм: длинные сапоги- Stiefel, Kragen, т. е. длинные воротники от шинелей вместо плащей, маленькие фуражки на голове.
Мундир студенческий в Дерпте, может быть, даже служил приманкой; это был не то, что поскудный мундир того времени в других русских университетах; у дерптского студента воротник на мундире горел золотом; это был воротник черный бархатный (на синем мундире) с вышитыми золотом дубовыми ветвями, занимавшими большую половину воротника. И на балах, и в театре мундир этот производил эффект.