Страница 28 из 89
а потом позвали к раненому Гарибальди!
( В августе 1862 г. знаменитый итальянский патриот-революционер Дж. Гарибальди (1807-1882) был ранен стрелками итальянского короля в сражении при Аспромонте. Взятый в плен, он был, несмотря на рану, посажен в крепость за то, что хотел освободить родину от немецкого ига. Вскоре, однако, Гарибальди был королем "помилован" и отправлен для лечения в Специю (Мемуары, стр. 142 и сл.).
Профессорский кандидат Л. Н. Модзалевский писал 22 ноября 1862 г. из Гейдельберга в Петербург М. И. Семевскому о поездке П. к Гарибальди: "Газетные известия очень напугали здешних русских, и родилась мысль: во-первых, просить Пирогова съездить, и, во-вторых, предложить ему средства для поездки. В здешней русской читальне собралась "чрезвычайная сходка", человек из 60-ти. Неклюдова [Н. А., 1840-1896; участник революционного движения 60-х г.г., впоследствии видный деятель по судебному ведомству] и меня выбрали миром, чтобы уговорить Пирогова и уладить все дело.
Пирогов отвечал, что он бы и рад ехать, да не знает, примут ли его. Мы телеграфировали к д-ру Прандин и Менотти [сын Гарибальди]. Ответ был очень благоприятный. В один вечер собралось до 1000 фр., но Пирогов отказался [от денег] и просил кого-нибудь из русских, знающих итальянский язык, ехать с ним на эти деньги в Специю, куда и прибыли на четвертый день (30 октября) и два раза были у Гарибальди. Пирогов вместе с Патриджем осмотрел его рану, нашел пулю, которой прежде не подозревали, перевел больного из тесной и душной комнаты в другую и даже советовал ему совершенно оставить Специю, что тот недавно и сделал. Пирогов явно помог генералу, недавно получил от него письмо и карточку. Все русские были в восторге от решимости Пирогова, так как к этому примешивалось кое-что политическое. Министр, получив письмо Пирогова, побежал к государю с докладом" (стр. 37).
Письмо П., о котором говорит Модзалевский, найдено мною в архиве министерства просвещения. Оно послано Головнину вместе с подробным медицинским отчетом П. об осмотре раны Гарибальди. Письмо и отчет помечены 5 ноября н. ст. В обоих документах изложены взгляды гениального русского хирурга на лечение пулевых ран вообще и раны Гарибальди, в частности. Есть в них блёстки обычного остроумия П. Они также характеризует разницу в отношении к больному русского и зарубежных ученых. Описывая свои два свидания с героем, П. сообщает: "31 октября я увидел эту знаменитую рану. За 2 дня предо мною осматривал ее Нелатон (французский хирург], за день была консультация 17 итальянских врачей.
Поутру 31-го я осмотрел раненую ногу генерала один... Неприятно поражает врача контраст хорошо сохранившегося бюста с болезненною худобою конечностей. Под теплыми одеялами лежат исхудалые ноги. Этот контраст обыкновенно встречается у людей, сделавших быстрый переход от деятельной, подвижной жизни к постели и бездействию. Этот контраст не так страшен, как кажется; тем не менее он указывает врачу, на что он должен обратить внимание при лечении таких больных. Для них свежий воздух и движение тела, хотя бы пассивное, составляет условия жизни и успеха в лечении, особливо когда дело идет о наружном повреждении. По моему обыкновению, я приступил к осмотру раненой ноги не иначе, как при сравнении ее с здоровою. Оказалось, что и здоровая не совсем здорова". Дальше Николай Иванович объясняет, почему он не считал нужным исследовать рану пальцем или зондом. Свойство раны Гарибальди было и без того ясно русскому ученому. "Мой совет, данный Гарибальди, был: спокойно выжидать, не раздражать много раны введением посторонних тел, как бы их механизм ни был искусно придуман, а главное - зорко наблюдать за свойством раны и окружающих ее частей. Нечего много копаться в ране зондом и пальцем... В заключение скажу, что я считаю рану Гарибальди не опасной для жизни, но весьма значительною, продолжительною... Правда, уже и теперь слышались голоса о необходимости отнятия члена; но эти грозные мысли произошли, мне кажется, не столько от серьезных научных убеждений, сколько от закулисных или, лучше, запостельных обстоятельств. И больной Гарибальди, точно так же, как и здоровый, не перестает быть предметом действий различных партий. Что же мудреного, если и раненая его нога служит предметом национальных увлечений, надежд и опасений. Покуда все почитатели его могут быть спокойны; ни жизнь, ни нога его не находятся в опасности" (моя статья 1916 г.).
В классических "Началах" П. рассказывает: "Рана Гарибальди, наделавшая столько шуму в Европе, доказывает, как ясные вещи и в хирургической практике иногда кажутся темными. Этот знаменитый случай поучителен для молодых врачей... Целых два месяца самые опытные итальянские, английские, французские хирурги не могли решить наверное, заключала ли в себе рана Г. пулю или пет". Дальше - об упрямстве и спорах зарубежных ученых с П., о том, как он определил местонахождение пули, и о советах, данных им знаменитому пациенту ).
Ergo, я человек неблагонадежный. Я своими ушами на вокзале в Гейдельберге слышал, как одна русская дама говорила вполголоса другой, подмигивая на меня: "он тут для распространения либеральных идей между молодежью" [...].
Что делалось в это время в наших университетах, я знаю только по слухам от приезжавших за границу (в Германию), где я жил. Довольных не было; все жаловались, как и прежде, на произвол администрации, на гнет и на распущенность в одно и то же время вместе. Это было время преобразования школ министерства Головнина [...]. (При министре прсвещения (с 1861 по 1866 г.) А. В. Головнине (1821-1886) допускалось обсуждение в печати преобразования средней и высшей школы. Были опубликованы в газетах и журналах мнения по этому вопросу профессоров, преподавателей, общественных деятелей. Все это издавалось многотомными сборниками, которые, в свою очередь, вызывали отклики в печати. Несколько статей по этим вопросам опубликовал П. (Соч., т. I). При Головнине был также введен в действие самый прогрессивный в дореволюционной России университетский устав, выработанный при близком содействии П.)
Последовавшее затем Каракозовское покушение еще более заразило социальную атмосферу и побудило правительство к принятию мер, если и не бессмысленных, то, во всяком случае, двусмысленных.
Меры были такого рода, что они и не могли не озлобить молодежь и не увеличить числа недовольных. Само правительство, должно быть, чуяло, что в его распоряжениях нехватает смысла; я это заключаю из слов гр. Толстого (назначенного тогда в министры народного просвещения и в прокуроры св. синода). Мне передал эти слова один из членов Новороссийского университета, вытребованный гр. Толстым на совещание в С.-Петербург и слышавший их от министра на приглашенном обеде (следовательно, не в тайне). Дело в том, что, уволенный новым министром народного просвещения, я, возвратившись в 1866 году в мое имение, посетил однажды Одессу, где бывшие мои сослуживцы, профессора и доктора, пригласили меня на обед в одном отеле. Говорились тосты. Я ответил таким:
- Господа, вы хвалите меня; не мне судить, заслужил ли я это; но если заслужил и что-нибудь сделал хорошего, то обязан этим здравому смыслу, от которого старался никогда не отступать. Итак, поднимаю бокал в честь здравого смысла; он теперь в особенности всем нужен.
Эти или почти эти слова были напечатаны в одесской газете и перешли в столичные газеты. (Обед в честь П. в Одессе был 20 сентября 1866 г. Отчет напечатан в "Одесском вестнике" No 207 от 22 сентября и No 211 от 27 сентября 1866 г. Согласно отчету, П., между прочим, сказал тогда:
"Если я что-нибудь сделал и чего-нибудь достиг, то потому только, что смотрел всякой вещи прямо в глаза и всегда руководствовался во всем здравым смыслом. Для всех деятелей в России в настоящее время особенно нужен здравый смысл".)
Гр. Толстой на его приглашенном обеде и изволил выразиться,- что-де Пирогов бросал камушки в мой огород.
По правде говоря мой тост, я и не думал о гр. Толстом, а сказал его, находясь под впечатлением тяжелого административного гнета и произвола, царившего тогда в Юго-западном крае. (при Безаке).