Страница 26 из 89
Приезжаю в самый Петербург. Еще хуже: недовольство еще ярче. Тут является ко мне один из соседей по тверскому имению, застает у меня Никол. Христ. Бунге, назначенного тогда в ректоры киевского университета и участвовавшего в редакционной комиссии. Я не знал, куда деваться, когда помещик напал на члена ненавистной ему комиссии ( Редакционная комиссия-по подготовке т. н. крестьянской реформы 19 февраля 1861 г.)
"Вы хотите крови! - восклицал он,-она польется реками" и т. п. [...].
Только три рода людей из культурного класса встречал я в то время, не одобрявших эманципации: во-первых, завзятых и неисправимых крепостников из эгоизма и личных интересов; во-вторых - крепостников по принципу. "Все государство рухнет,- говорили эти,- без крепостных людей".
"Поверьте, Николай Иванович,- говорил мне бессарабский губернатор,- это все придумывают наши враги, французы и англичане; они, пожалуй, вставили такой крючок и в мирный договор, зная, что ничем так не ослабишь Россию, как уничтожив или ослабив связь между простым народом и дворянством".
"Вот увидите, ваше превосходительство, помяните мое слово, увидите, что государство ужасно потерпит,- говорил мне один окружной начальник,- когда сократятся, после эманципации, помещичьи запашки, вывоз зерна уменьшится так, что на заграничные доходы нечего более рассчитывать".
К третьему роду противников эманципации принадлежали люди, хотя и близорукие, но не так органиченные; они очень наивно утверждали, что нужно прежде образовать, а потом освобождать ("Известное учение о постепенном переходе от рабства к свободе,- писал П. вскоре после отмены крепостного права,- теоретически неопровержимо; но на практике невыгоды его... очевидны... невозможно устроить дело таким образом, чтобы все ступени перехода постепенно и незаметно следовали одна за другой... Природа же делает внезапно из неуклюжей куклы летящую бабочку, и ни кукла, ни бабочка не жалуются на это" (Письмо Э. Ф. Раден, 3 февраля 1862 г.)).
Любопытно, что и между самими крестьянами - по крайней мере нашей юго-западной окраины - встречались противники эманципации в том смысле, что, мол, "нехай будет попрежнему, чтобы еще ripшe не было". Это случалось и мне не раз слышать.
За эманципацию были все ученые, учащаяся молодежь, люди, именуемые передовыми 10-х годов; все крестьяне, не очень забитые, особливо же дворовые, и, наконец, интеллигентная и передовая часть дворянства, надеявшаяся с уничтожением крепостного права получить от главы государства представительное правительство для страны [...].
Вопрос об эманципации был, как известно, не новый. Еще при Александре I рассказывали, что он хотел после уничтожения крепостного права в Прибалтийском крае сделать то же самое в соседней Псковской губернии, и только будто бы опасение какого-то покушения на жизнь государя и заговора, открытого рижским генерал-губернатором Паулучи, остановили Александра.
При Николае не раз проносились слухи о непременном намерении императора освободить крестьян и в Юго-западном крае. Бибиков введением инвентарей, очевидно, подготовлял акт освобождения. (Генерал-губернатор Юго-западного края (1837-1852) Д. Г. Бибиков (1792-1870) ввел систему т. н. инвентарей, слегка ограничивших плантаторские приемы хозяйничанья помещиков-крепостников и произвольное распоряжение личной судьбой крестьян.)
При Николае же I происходило не мало возмущений между крестьянами. Одно из них, витебское, я помню, наделало много шуму в Петербурге; рассказывали, что какой-то подрядчик, недовольный помещиками, разъезжал, переодетый в генеральский мундир, выдавая себя за наследника, и объявлял крестьянам, чтобы они шли в Петербург к самому государю, указ которого об освобождении скрыт помещиками и попами; крестьяне, как мне сказывали, в числе 10000 двинулись, не послушав и самого начальника края, и только военною силою были остановлены на полпути.
С каждым годом в конце 10-х годов все чаще и чаще доставлялись сведения из провинций об уголовных преступлениях крепостных против своих господ и помещиков. Наконец, во время Крымской войны, при формировке ополчений, крестьяне Юго-западного края изъявили намерение поголовно идти в казаки, т. е. выйти из крепостной зависимости. Понадобились даже местами и пушки для усмирения. А после Крымской войны целые массы крестьян (это я сам видел) устремились из новороссийских и соседних губерний, спеша к какому-то сроку, будто бы назначенному от царя для их освобождения, перейти через Днепр. Только кавалерийскому отряду удалось остановить невдалеке от Днепра уходивших и возвратить на прежние места.
Между тем в волжских провинциях и до Крымской войны ходили прокламации, присланные из-за границы; они призывали народ к топорам, напоминали ему о "вот тебе, бабушка, и Юрьев день" и т. п.
Итак, причин, и причин самых жгучих, для уничтожения крепостного права в России вскоре после несчастной Крымской войны было довольно [...].
Когда наступила реакция, после Каракозовского покушения.
(Покушение Д. В. Каракозова (1840-1866) на Александра II-4 апреля 1866 г. Реакция-резкий поворот вправо в политике правительства, особенно в области просвещения, с назначением Д. А. Толстого министром. Еще задолго до 4 апреля 1866 г., Александр II был недоволен привлечением П. к управлению школьным делом. По поводу предложения П. в 1860 г. предоставить молодым людям податного сословия, в том числе и крестьянам, доступ в университеты, один из приближенных к царю. Н. А. Муханов, писал своему брату в Варшаву: "Государь... вовсе не одобряет проект Пирогова о всяческом облегчении доступа в университет, так, чтобы все желающие в него вступить, даже и крестьяне, не подвергались экзамену. Государь сказал, что тогда будет столько же университетов, сколько и кабаков" ("Р. арх.", 1896, No 12, стр. 557).
См. о M. у А. А. Сиверса в сб. "Декабристы", т. I, стр. 152, изд. Академии Наук, 1926.)
То Министерство народного просвещения занялось исключительно травлею молодежи. Стали придумывать всевозможные средства к затруднению входа в университет. Эта несчастная мысль преследует еще до сих пор наших государственных людей; я слышал ее еще в 1860-х годах.
Правительство, видя, с одной стороны, сильный прилив молодежи к университетам, а с другой, встревоженное разными демонстрациями студентов, пришло к убеждению, что надо притворить покрепче двери в университеты, впускать только отборных избранников, а остальных охотников предоставить на волю судеб; куда, в самом деле, им деться? Другие учебные учреждения их не вместят, а если и вместят всех, то почему бы эти заведения были надежнее университетов?
Когда Земледельческий, Технологический и другие институты стали наполняться, то и в них, конечно, явилось такое же настроение молодежи, как и в университетах. Пора бы, казалось, понять, что дело не в заведении, а в самой молодежи, теперь уже традиционно, из поколения в поколение, подстрекаемой хроническим недовольством и внешнею пропагандою к смутам и беспорядкам, вызывающим строгие меры, которые, в свою очередь, еще более усиливают недовольство, ропот, ненависть, злорадство и жажду мщения.
Но не только университеты,- и самые гимназии подверглись таким преобразованиям, которые не могли не возбудить недовольство и ропот не только между учениками, но и между родителями учеников и самими учителями.
Общее недовольство возрастало по мере того, как все более и более убеждались, что все учебные преобразования, по-видимому, клонившиеся к развитию серьезно-научного образования, скрывали в себе заднюю мысль о сокращении границ этого образования и введении наименее вредного для России в политическом отношении - направления науки.
Вместе с учебными репрессалиями после усмирения польского мятежа и Каракозовского покушения понадобилось и усиление административной власти; началось так называемое обрусение западных губерний, уничтожение сепаратизма в Прибалтийском крае, в Малороссии и даже на Кавказе. Администрацией пускались в ход и те новые учреждения, которые с самого их начала назначались именно для противодействия невыгодам и злоупотреблениям административной системы управления; поэтому весь Западный край, отданный вполне в руки администрации, и самой деспотической, и лишен был до самого последнего времени и земских и судебных учреждений. Административные, иногда до крайности произвольные ссылки, особливо из столичных и больших городов, приняли такие размеры, что начали стеснять провинциальных губернаторов.