Страница 3 из 4
Почувствовав, что краснеет (уж не в третий ли раз?), Игорь Михайлович сложил сухие губы, как это надо сделать для свиста, и вывел тоненьким звуком начало «Соловья». А потом поднес сложенные лодочкой ладони к губам — и вот уже в ладонях завыла мелодия...
— Ты всегда был талантливый мальчишка! — отметила восхищенно Нина. — Помнишь, как барьеры брал? Летел как воробышек: порх, порх...
— А ты прыгала дальше всех.
— Дальше, чем надо. Все приземлялись в песке, в мягкое, а я на землю, на камень... — Произнеся эту, более чем иносказательную фразу, она окуталась едким дымом и вправду закашлялась. — Ладно, о чем мы? Ты, наверно, хочешь спать?
— Нет! — воскликнул Игорь Михайлович, и у него это «Нет!» получилось как у испуганного человека.
Нина расхохоталась, рассмеялся криворото и Кирсанов.
— Тогда споем?
— Давай. Начинай ты. Я, наверное, уже слова позабыл.
Петрищева-Кирсанова поднялась, прошлась босая, легко, словно танцуя, по номеру, и вдруг зайдя со спины, обняла Кирсанова.
— А молча петь можно? — Она положила голову ему на плечо, щекоча ему ухо коротко остриженными, завитыми волосами, и долго так стояла.
«Что же мне делать?.. — мучился Игорь Михайлович. — Будь любая другая... полузнакомая или даже незнакомая... но ведь она столько лет любит... нет, не могу. Пусть так все и останется. Но как это сделать? Ночь впереди. Лечь на пол, ее уложить на койку. И как бы проспать».
— Так вот я о чем хотела с тобой поговорить. Помнишь, однажды бежали рядом... ты — от нашего курса, а я — от сборной университета...
— Марафон? — вспомнил Кирсанов.
— Да, марафон. Я подвернула ногу, ковыляла, как могла, и ты, истинный рыцарь, бежал рядом...
«Я к тому времени почти выдохся и понимал, что лидеров из мединститута уже не догнать...»
— И вот — разговорились... помнишь?
А вот этого Кирсанов не помнил. О чем-то перебрасывались словами.
— Ты совершенно гениально объяснял мне историю Большого взрыва, начало жизни во Вселенной... как из огня могло выйти живое... да еще такая совершенная система, как этот наш мир, где все з ависят друг от друга, люди, змеи, цветы, микробы, трава... где разорвать одну пищевую цепочку — рухнет всё остальное... Здесь, конечно, присутствует главный «профессор», говорил ты. Он всё рассчитал, как гигантский компьютер, и в своей огромной химлаборатории выстроил эти миллиарды цепочек... это как мы делали опыт: во время электрического разряда во влажной среде возникают подобия аминокислот...
Она подышала ему в шею.
— Я даже не об этом. Ты фантазировал, ты распоряжался жизнью во Вселенной небрежно, будто ты сам и есть бог... сыпал метафорами, сравнивал молнии с собаками, привязанными к земле железною проволокой... за эти сорок два километра ты мне раскрылся, как, ну я не знаю, Эйнштейн и Маяковский, вместе взятые... ты помнишь, как ты объяснял числа? Почему триедин бог и почему неправильно это трактуют? И почему именно через семь лет в человеке всё обновляется, вплоть до костей? Ты слушаешь меня? — Она обошла кресло с Кирсановым и вновь странно, наклонясь близко, всмотрелась в его глаза. — Помнишь? Ты себя тогдашнего помнишь?
Кирсанов молчал. Он смутно помнил этот бег. Помнил прежде всего то, что ужасно боялся упасть обессиленным в землю и потому хвастался, бормотал черт знает что, губы горели, глотка иссохла, а девица рядом неслась бесшумно, как хромая лань, и только ахала: «Ну, ты гений! Говори!..»
— Не помнишь?.. Я пожаловалась, что бежать мне больно, и на несколько минут мы сидели на траве, и ты продолжал говорить... радуга висела над нами... коровы вошли в речку и стояли... теленок бодал ветлу... Сегодня, в серые наши дни, мне так не хватает этого божественного света. А в тебе он был. И, конечно, никуда не делся. Ну скажи, скажи мне, ведь стоит жить?
— Ну, наверно, — пробормотал Кирсанов.
— Бедненький, ты устал... — пробормотала Нина.
Измученный Кирсанов пожал плечами, пытаясь представить, как же пройдет эта ночь. Нина вновь закурила и долго смотрела на него.
— Иди в ванную, милый.
— Да-да.
Нина прикоснулась губами к его щетинистой к ночи скуле.
— А я пока тебе постелю.
— Хорошо, — тихо ответил Игорь Михайлович и, сбросив ботинки, достав домашние тапочки, побрел под душ. И в самом деле, после поезда, после долгой дороги надо освежиться.
Он разделся, включил теплую воду и долго стоял под шумным ливнем.
Почему-то вспомнились стихи Иннокентия Анненского:
Среди миров, в мерцании светил.
Одной Звезды я повторяю имя...
Не потому, чтоб я Ее любил.
А потому, что я томлюсь с другими.
И если мне сомненье тяжело.
Я у Нее одной ищу ответа.
Не потому что от Нее светло.
А потому, что с Ней не надо света.
Ему почудилось, что где-то рядом хлопнула дверь — наверное, в соседнем номере. А если этот звук в его номере, наверное, Нина открывала окно, проветривает комнату.
Он вспомнил, как однажды во время университетской эстафеты неожиданно подступила и грянула гроза. И он, Игорь, весь мокрый, опередив соперников, подбежал с палочкой к Нине, ожидавшей его и подпрыгивавшей от нетерпения, но, заскользив на асфальте, никак не мог всунуть ей в руку эту палочку... она руку вправо — он влево... она влево — он вправо... а время идет... Она хохочет от возбуждения, скалит зубы, сердится... Наконец — цап! — и помчалась...
Из-за неловкости Игоря группа биофизиков проиграла три секунды.
Боже, когда это было?! И о чем она так сегодня его спрашивала? Что уж такого особенного он ей мог, да еще на бегу, рассказать? Нет, конечно, она приехала побыть с тобой в постели....
Стыдливо улыбаясь, хоть и снова в брюках, в майке, Игорь Михайлович вышел из ванной и увидел, что однокурсницы в номере нет. На столе белела записка: «Пошла в ресторан заказать ужин в номер. По телефону не принимают. Просят сразу оплатить. Деньги у меня есть».
Кирсанов улыбнулся (да, будет лучше, если они еще выпьют, да и закусят чем-нибудь вкусным) и стал ждать. Он не обратил внимания на то, что не видно ни чемодана Нины, ни ее зеленых пляжных тапочек (не в них же она сошла вниз, в ресторан?).
Стукнули в дверь.
— Да-да! — Кирсанов поднялся, чтобы открыть.
Официантка, запаренная, румяная, как булочка, вкатила столик на колесах. На столике красовалась всякая закуска в тарелочках с виньетками, лежала одна вилка и один нож, поблескивал один фужер. На салфетке покоилась бутылка красного вина.
— За все заплачено, — утирая лоб, сказала официантка, перекладывая на стол еду и откупоривая вино. — Приятного аппетита.
— А почему один нож?.. — только сейчас обратил внимание Кирсанов. — И фужер один?
— Так сказали, — отвечала румяная девица, выкатывая из номера столик на колесах и закрывая за собой дверь.
— Нина!.. — завопил Игорь Михайлович, бросаясь к шкафу. Там не было ни ее чемодана, ни какой-либо ее одежды. — Ниночка...
4.
Какой ужас! Какой позор! Какое тупоумие!.. И вдруг Кирсанову показалось, мысль захватила до удушья, что именно эту быстроногую он любил в юности, они друг друга всегда так понимали... а глазки царевны-несмеяны были всего лишь отвлекающим колдовством, болотным туманом...
Он выбежал на улицу. Нины Петрищевой нигде не было видно.
Возле гостиницы замерли три машины с желтыми шашками.
— Ребята! Мужики! Не видели — женщина с белым чемоданом выходила?..
— Поехала. В ту сторону.
— Это куда? На вокзал? В аэропорт?
— А хрен ее знает, — ответил один из таксистов, дожевывая чебурек. — Тут выезд один.
— Давайте, сначала на вокзал.