Страница 6 из 33
Когда Саша перед отъездом на Кавказ, голый до пояса, колол во дворе дачки березовые чурбаны, чтобы зимой родители могли возле крохотного камина посидеть, чаю попить, эта самая Ксения, дочь Игоря Ченцова, постояла, высясь, как великанша над красной кирпичной оградой, и вдруг, смешно шепелявя, обратилась к нему:
– Александр, вы можете мне фотокартотьку подарить… в милитейской форме?
Саша дернул плечом, широко улыбнулся, сходил в дом, подарил. Но между ними больше ничего не было и быть тогда не могло. Но все равно, конечно, жаль и этой дружбы. Неплохая девочка Ксения, все время с книжкой на качелях… Можно с ней попытаться поработать… Но ведь богатый отец желает, чтобы Валентин Петрович превратил ее, как
Пигмалион, в умную и обаятельную, чтобы она потом “по Европам” пошла, как пошел его лучший ученик. Его, а не Шамохи! Дело не в физике, в конце концов, а в том, что Углев внушил своему ученику восторг перед великой русской литературой, научил глубоко размышлять, доказательно спорить (например, изучив полемику между
Чаадаевым с его “Философскими письмами” и его критиками), научил неспешно и красиво изъясняться.
А ты, Кузя, поганый лжец, коли написал в газете городской, что я хочу присвоить славу наставника. Надо же, весь город поставил на уши, все принялись судачить, чей ученик Алексей Иконников. Из великого дела сделал базарную склоку. В конце концов, у меня подрастают и другие таланты. О эти лучшие ученики! Почему-то мало на них обращают внимания, пока они здесь. Сколько раз жаловался Углев чиновникам и случайным богачам: книг не хватает, вся классика поистрепалась: Гомер, Цицерон… Пушкин, Лермонтов… Толстой, Шолохов…
Булгаков… Платонов… А недавно с потолка в школьной библиотеке натекло – часть томиков слиплась, потемнели и выгнулись. Как ни суши, как ни дави утюгом – испорчены… А вот стоило одному Алеше получить всемирную известность, и Углев тут же почувствовал, как стал значительным человеком, его приглашают в компанию даже бандиты…
Они, конечно, инстинктом чуют, кто больше ума и таланта вложил в международную знаменитость…
8.
Толик вопрошающе уставился на вышедшего Игоря синими, круглыми, словно вечно злыми глазами, но Игорь, как всегда, закрывшись белозубой молодцеватой улыбкой, кивнул на дверь в парную:
– Следующие!..
– Ну, как там, хорошо? – спросил младший Калиткин у Валентина
Петровича, допивая с бульканьем очередную бутылку. Он когда-то учился у старика, был троечник и хам, но чемпион школы в беге на 400 метров.
– Хорошо, – кивнул Углев. – Хор “ешшо” поет, – и, опустившись на диван, налил себе минеральной. Рука почти не дрожала.
Из-за стола поднялись, чтобы идти в знойный мир, Толик и Чалоев.
Глянув на Углева, помедлив, вскочил и Кузьма Иванович. А нога-то, нога волочится.
– Я тоже, пожалуй… не помешаю?
– Обижаешь, – буркнул Толик.
– Чур, следующие мы опять! – воскликнул вослед уходящим младший
Калиткин.
Валентин Петрович сидел, призакрыв глаза (без Кузьмы Ивановича можно и размякнуть), и ему казалось: вот-вот потеряет сознание. Хотя там, в парной, все же удержал себя. Выражение “удержал себя” крепче, нежели просто “удержался”. Это так, к слову. Углев потер ладонями виски и встретил проницательный взгляд старшего Калиткина немедленной – к левому уху отъехавшей – улыбкой.
– Все славно. Можно бы хоть до утра, да работа дома…
– Сейчас бы, друзья мои, в Байкал… там плюс семь, – сказал прокурор.
– Хотите на следующие выходные?.. – т ут же откликнулся Игорь, наливая себе водки. – Сделаем!
– Керосин же нынче дорогой, – укоризненно потянул прокурор.
– Но его много, – изображая легко мысленного мальчонку, засмеялся
Игорь. – Толик даст.
– Ну, разве что Толик, – согласился Калиткин. И затем оба Калиткина почему-то снова уставились на учителя. Он что, бледен? Или кровь опять капает? Валентин Петрович машинально потрогал над губой: нет, палец сух. Поднял стакан и отпил. Красное вино, хуже не будет.
Прокурор явно о чем-то хотел спросить у Валентина Петровича. Вот он, не опуская глаз в напрягшихся розовых веках, глубоко и судорожно вздохнул – в нем, худощавом и мосластом, все внутренние органы как бы немедленно друг с дружкой посоветовались – и хрипло вопросил:
– Вы умный, знающий человек. Патриот. Скажите прямо: вы не жалеете, что разрушили СССР?
Валентин Петрович привычно сделал очень внимательное лицо. Игорь жевал виноград. Они ждали. “Некорректно спрашивает. Не жалеете, что разрушили СССР? Как будто я разрушил. Он должен бы спросить: не жалеете, что СССР разрушился? Или: не жалеете, что Ельцин СССР разрушил? Ведь он это имеет в виду”.
– Конечно, жалею. Разорваны кровные связи.
– Наших стали притеснять в южных республиках, да? А при коммунистах так не было. Ведь правда?
Углев грустно улыбнулся, но вступать в бессмысленный разговор?..
Он-то хорошо помнил: в те времена только у РСФСР и чуть-чуть у БССР был положительный взнос в общий карман СССР. И, значит, страдало негласно именно русское население. Но говорить об этом собеседнику – только вызвать в ответ слова, что были первыми в мире по выплавке стали и чугуна на душу населения, что нас боялись, а сейчас ноги вытирают… Это Углев слышит каждый день. Несмотря на то, черт побери, что в Сиречи большинство жителей – потомки сосланных и сбежавших из
России! Например, у Калиткиных дед был зажиточный крестьянин из-под
Рязани – его отправили этапом в Сибирь, выбив зубы за характер. В местном музее есть даже фотоуголок, посвященный этой семье. Его, понятно, организовали сами нынешние Калиткины. И все равно, этакая аберрация памяти! Либо… лицемерие, переход на условный патриотический язык. Никто в эти слова не верит, но как бы так надо среди своих.
Разговор не получался. Игорь блеснул белыми зубами:
– Ешьте, выпивайте, про отдых не забывайте…
Но все же и младший Калиткин захотел поучаствовать в дискуссии.
– А вот скажите, Валентин Петрович… так сказать, если сформулировать…
О чем он? Когда Федя учился в школе, стоит, бывало, у доски, сгорбившись, как верблюд, и все изображает из себя полуграмотного мальчишку: нарочно путает ударения, корежит слова, которые тут же ему простодушно поправляет, краснея от гнева, Эмма Дулова:
– Ах, как вы можете?! Там руководитель не мар-да-рин, а ман-дарин.
– Чё? А! Манда… манда…
Класс хохочет.
– Прекратите! И стихи Пушкина здесь звучат так: “Еще ты дремлешь, друг прелестный…” А не перлестный!
– Чё?! Пер… пер… – Дубина он был в школе и грубиян, этот младший
Столб, младший Калиткин. И о чем же ныне спросить пожелал?
– Конечно, мы с братом как бы понимаем: сейчас больше свободы. Но к чему привело? Бардак и как бы воровство. Дети даже у своих родителей… Один вот недавно пошел к бандитам, чтобы те у родителей выкуп запросили, а потом часть денег ему… Ты, Игорь, смотри!
На секунду тень озабоченности проплыла по круглому лицу Игоря.
– У меня не такие дети.
– Это я так, – пояснил Федя, со щелканьем жуя виноград. -
Нестабильно стало… взорвись сейчас твоя баня – не удивлюсь.
– Ну-ну, – проворчал старший брат. – Игорь, ты не слушай.
Игорь, улыбаясь, вскинул руки и лег на пол отжиматься. Раз, два, три…
– Это я как бы так, – продолжал младший Калиткин. – А вот раньше… сто двадцать получал, зато мог на самолете хоть в Сочи махнуть. И на жизнь хватало. На червонец можно было, помню, в кабак пойти. Сейчас и полтыщи не хватит. Нет, я понимаю, было что критиковать.
– Но все было, в общем, по справедливости, – откликнулся старший.
Он, конечно, более умный. – Если вылезаешь с критикой, то и страдай.
Почему-то критикующие желали при этом оставить за собой права большинства на спокойную сытую жизнь.
Углев кивнул, это верно. Слаб человек. Да и широк русский человек, верно писал Достоевский. “Сузить бы его”. Вот, кажется, и сузили…