Страница 32 из 33
Блаженны чистые сердцем, ибо они Бога узрят.
Да!
Блаженны миротворцы, ибо они будут наречены сынами Божиими.
Блаженны изгнанные за правду, ибо их есть Царство Небесное.
Да, да!
Вы – соль земли. Если же соль потеряет силу, то чем сделаешь ее соленою?
Вы – свет мира.
Господи, какое же оно огромное, это стелющееся, со страшной силой несущееся над маленьким человечком железное одеяло, это клокочущее, пляшущее, топочущее всеми чугунными лапами чудовище…
Вы слышали, что сказано было еще в древности: не убивай.
Вы слышали, что было сказано: не прелюбодействуй…
Вы слышали, было сказано: око за око, зуб за зуб…
А он сказал: не противься злому.
Вы слышали, было сказано: люби ближнего свое и ненавидь врага твое.
А он сказал: любите врагов ваших, благословляйте проклинающих вас, молитесь за обижающих и гонящих вас…
Неужто так? Наверное, так, люди! Слышите?
– Фиу… трук-тук-тук-ту-у-у-у!.. – Свобода! Унесся, унесся, утянулся, улетел прочь железный дракон!.. Вон он вдали мигнул красным фонариком на чушуйчатом хвосте…
Валентин Петрович лежал между рельсами на шпалах, как раздавленный.
Не было сил встать. Да и не хотел он вставать, зачем еще искушать судьбу? Если эти люди пожелали его смерти, они, увидев, что не шевелится, постараются побыстрее исчезнуть. Если же они хотели лишь попугать, они все равно побоятся сейчас подойти и поглядеть на него: а вдруг мертв? И им отвечать придется. Нет, нет, они должны убежать прочь.
И точно: как страусы, высоко вскидывая ноги, подростки обошли лежащего человека и побежали вон от города, в сторону тайги, где на выходе из тоннеля их, видимо, ждет дрезина со взрослыми людьми…
Минут через десять или полчаса Валентин Петрович медленно поднялся.
Мучительно болело колено и ныл правый локоть – дай бог, если не перебил кость при ударе об край рельса.
Сам не веря своему избавлению, Валентин Петрович перекрестился и, слепо сутулясь, попадая ногами то на шпалу, то между шпал, побрел в сторону города. Идти предстояло с километр по этому тоннелю. А что, если никакого поезда в ближайшее время не ожидается и эти господа на дрезине нагонят его? Пусть нагоняют. Он даже не обернется.
29.
И он приволокся домой за полночь. Маша не спала. Увидев его на пороге, грязного, с кровавым синяком на скуле, охнула и отступила.
– Что с тобой?!
– Я не пил, – промычал, пытаясь пошутить, Углев. – Мы в лесу заблудились, машина – бум о дерево. Я должен позвонить.
– Сначала умойся… – воскликнула Маша, плача и осторожно целуя его. -
Может быть заражение… давай я тебе йодом…
Уговорила. Выйдя наконец с насильной улыбкой из ванной (саднило в ноге), он в халате подсел к телефону.
– Куда?.. – зашептала Маша. – Два часа ночи!
– Ничего. Мне Игоря Ченцова, – попросил Углев, трубку сняла то ли
Татьяна, то ли Ксения, похожие голоса. – Это Валентин Петрович звонит. Игорь Владимирович?
– Слуш-ш… – ответил Ченцов. – Кому не спится в ночь глухую?
Слышно было, как играет музыка. А Игорь был явно нетрезв.
– Я напишу письмо Алеше, и она полетит. Вас это устроит?
“Алеша сразу поймет, что это за подарок, – лихорадочно думал Углев.
– И простит, простит меня… Пристроит где-нибудь… а может, и глаза ей откроет, что благородней самой пробиваться. А потом позвоню ему, чтобы уговорил ее, чтобы она уговорила родителей уехать туда… чем меньше их здесь останется, тем больше кислорода…”
– Уже не надо, – процедил Ченцов. – Дядя Кузя едет с ней туда. Есть еще вопросы?
– Нет. Но если… еще раз… – Валентин Петрович нажал на эти слова и задохнулся. Однако, перехватив недоуменный взгляд жены, продолжил ровно, как будто и не менял мысли: – я в Москву… что стреляем глухарей, где нельзя… у меня выпускник, генерал… тут же прилетит.
– Понял, – ответил небрежным тоном Игорь и отключил телефон.
Положив трубку, Валентин Петрович медленно обернулся к жене. Потер лицо – у него лицо горело.
– Ты меня разлюбишь. Ты видела, как я сломался. Как последний сучок.
Маша посмотрела на него и обняла. Так обнимают ребенка.
– Только не плачь, Машуля.
– А я плачу?
– Честно?
– Только не ври мне больше. Я же тебя люблю: если врешь, у меня в сердце ниточки рвутся. И скоро все порвутся, как на старой варежке.
– А сама мне никогда не врешь?
Мария приблизила лицо, как слепая. Как он любил это скуластое бледное личико, эти наивные светлые очи, ее голос-шепот, каким она читала ему в дождливые или зимние вечера любимые стихи или отчитывалась о сделанном за минувший день.
– Я врать никак не могу.
– Почему?
– Я же тебе рассказывала.
– Ничего не помню. Я уже ничего не помню. Как Волга впадает в
Каспийское море, так Валька впадает в маразм.
– Мне дед мой, когда маленькой была и что-то наврала, так сказал: в голове у каждого человека есть коробочка… все, что врешь, туда складывается, и коробочка растет… и она может вылезти… Я, помню, долгое время с ужасом голову свою ощупывала, не вылезла ли коробочка.
Он ласково улыбнулся, закрывая глаза, как только ей улыбался.
– Какая ты еще молодая.
– Я?!
– О дева-роза, я в оковах…
Но не стыжусь твоих оков…
Так соловей в кустах лавровых,
Пернатый царь лесных певцов,
Близ розы гордой и прекрасной
В неволе сладостной живет
И нежно песни ей поет
Во мраке ночи сладострастной.
– Брось. Я уже стара.
– Ты… на шесть лет меня моложе!
– Милый, русская, бывшая советская женщина стареет быстрее, чем собака. – Она погладила его редеющие светлые волосы. – Валя, как тяжко жить в этом городе. Может, все-таки уедем на старости лет в деревню к твоей маме или к моим? Ведь и там можно создать хорошую школу.
Он тяжело вздохнул.
– Оставим им этот городок? Давай спать.
Она пошла стелить постель, он со смутной улыбкой смотрел на нее.
– Что глядишь так? Вспоминаешь лунный календарь? Сегодня все возможно.
“Да уж, после всего, что испытал…” Но телефонную вилку вынул из розетки.
Они и спали, и не спали. Как после долгой и недоброй разлуки, нежили и целовали друг друга, наслаждались друг другом. Стесняясь своего взгляда, он исподлобья разглядывал ее белое узкое тело – до миллиметра ему известное, родное, с бледным следом от резинки трусиков на бедре и этим малозаметным, но все же рубцом на правой груди – следствием почти неизбежной операции в ее возрасте при жизни в данной местности… Прижал к себе и зажмурился.
И все равно – не умели они, не могли забыть о своей работе.
– Детей возят на машинах в школы – страшно, – жалобно шептала Мария мужу в ухо. – Родители шантажируют. Один завучу нашему позвонил, тебе не передали, чтобы не травмировать: оставлю без света, если не дадите медаль моему сыну… Наши дети пишут в сочинениях: хотим быть, как Толик, потому что люди Толика ввертывают лампочки в подъездах и везде написано: “Лампочка Толика”…
“Так вот о каком Толике речь!” – наконец дошло до Валентина Петровича.
– Да еще часовых поставили возле двери Аллы Васильевны… Такой у нас теперь свой Тимур. Хочет стать депутатом.
Углев не отзывался, молчал. Не уснул же он? Мария приподнялась в постели – нет, лежит с открытыми глазами.
– Валя, а если генофонд истлел? И мы бесповоротно превратились в бандитскую нацию? Мы – белые чеченцы.
– Не говори так, – улыбнулся наконец в рассветных сумерках своей длинной учительской улыбкой Углев. – Мы не можем проиграть. Тридцать лет псу под хвост? Из-за этих… слабых заблудших людей? Нет. Да и
Кузя… не верю… хотя… старость… Ладно, спи. Давай правда поспим…
Имеем мы право? Пусть другие шестерят.
Они забылись.
И уже было светло, когда Мария воскликнула:
– Валя! Ты знаешь, сколько на часах?
– Час вечности пробил на наших часах, – гундосо, слегка имитируя голос Ахматовой, проговорил, не открывая глаз, Углев. – Ну и что?