Страница 10 из 33
– А Чацкий?
– Все говорит и говорит.
– Еще что-нибудь читали?
– На днях начала “Братьев Карамазовых”…
– Ну и как? – Девушка молчала. – Алеша вам понравился?
– Да. Но тоже… отень много…
– Слов? Рассуждений?
Она кивнула.
– Из всего, что вы прочитали, кто для вас герой? Благородный, настоящий?
Тут она недолго думала. Очень серьезно ответила:
– Онегин.
– Почему?
– Он Татьяну не тронул. – В глазах мелькнула некая собственная ее, выстраданная мысль. Да и что удивляться этой ее фразе, одно только телевидение своими сюжетами, основанными на насилии, может задавить страхами юную душу. И, конечно, Онегин мог, да не захотел “тронуть”
Татьяну.
– Это верно, Ксения. А чем он занимался? Он же ничего не умел.
– Да, “труд упорный ему был тошен…”
– Так чем же он вам близок? Он друга своего Ленского убил.
– Да.
Углев улыбнулся девице.
– Ну, ладно, о нем поговорим позже. Еще кто?
– Петёрин.
– А этот чем вам нравится?
Улыбнулась и Ксения.
– Он остроумный.
– Верно. А что он вообще делает в жизни?
– Петёрин? – и Ксения неуверенно ответила. – Лишний человек? – и покраснела. – Он… он служит в армии.
– Это верно. А в своих взаимоотношениях с людьми… вспомните “Бэлу”… что-нибудь доброе делает в жизни?
– Нет, нет!
– Так все равно – хороший человек?
Девица, опустив глаза, вздохнула. Она не знала, как ответить.
– Ксения, мы не в школе. Говорите, как вам хочется сказать. Есть хоть один хороший, светлый человек в литературе девятнадцатого века?
Она долго молчала. И все равно стереотип сработал.
– Базаров? – с надеждой спросила Ксения.
– Базаров? А он вам нравится?
– Н-нет. – Кажется, она все время пыталась угадать, какого ответа ждет Углев, хотя читала же наверняка роман “Отцы и дети”.
– А кто нравится? Ксения, скажите как на духу. Кто из героев русской литературы нравится?
Она молчала.
– Никто? Во всей русской литературе?
– Певцы у Тургенева?.. – пролепетала Ксения. – Я… я не знаю.
Совершенно покраснев, она угнетенно смотрела в стол. Она была сейчас очень похожа на свою мать Таню, которая училась в школе Углева.
Ксения глазки жмурит, как Таня. И обвела их, синие, синей же краской. Облизывает короткие губки перед тем, как что-то важное сказать. Шея узкая, грудка уже зрелая для ее лет. Как, впрочем, это было и у Тани Ганиной. Валентин Петрович с легким смущением, искоса, отвлекая девицу разговором, все разглядывал юную гостью. В прежние годы в школе между ним и ученицами неизбежно возникало состояние легкой влюбленности. Разумеется, влюбленности безгрешной и малозаметной. Но ее сладкие, счастливые флюиды витали в воздухе.
Чуть позже, когда у Валентина Петровича плешь вдруг заняла полголовы, и русые пряди уже не закрывали ее, и на лице высеклись вертикальные морщины, как на коре сосны, влюбленность со стороны девиц пригасла, смущенно закруглилась, но ее заменило обожание со стороны умных мальчишек, особенно когда их земляк стал знаменитым в
Америке.
– А читали вы “Тихий Дон” Шолохова? Валентина Распутина читали?
– Да, – вскинув голову, с неожиданной печалью отвечала девица. -
Мама давала протитать “Уроки французского”. Как у него картошку воровали. Про бедность.
“Ты дурочка, что ли? – размышлял Углев, поощрительно и как бы даже легковесно ей улыбаясь. – Очень бедная речь. Или по характеру такая замкнутая? Но Татьяна-то была говорливая, как сорока”.
– А кого еще из современных писателей читали? Астафьева? Можаева?
– Пелевина, – засмеявшись, заранее стыдясь, ответила Ксения.
Понимала все же, чего тут можно стыдиться. – Про Тяпаева.
– А первую книгу про Чапаева, Фурманова, читали? – Девица молчала. -
Кино видели?
– В детстве, по телеку.
И то слава Богу. И он начал ей осторожно говорить о том, что русскую классическую литературу умные люди во всем мире читают, даже боготворят, но не за то, что она дает образцы, как надо жить, а за то, что мучает душу, выкручивает досуха совесть, говорит о том, как нельзя жить. Разве это важно – знать, как нельзя? Да это все знают.
Знают, да сердцем не ведают… Литература во многих странах стала развлечением. Там даже Толстого и Достоевского умудряются ужать, оставив сюжет, голый, как в детективном романчике. Не может быть?!
Может. Народ, прошедший беду и ставший счастливым, желает быть еще более счастливым. И тут горестная, жгучая литература ему не нужна. А вот русскому народу она нужна. Русскому или российскому? Вопрос верный. Может быть, и российскому, но уж точно – русскому. Татары, например, раздавленные более сильной нацией, тоскующие по своей былой славе победителей, не очень любят подобную литературу. У татар, насколько Углеву известно, высшая похвала после прочтения книги или просмотра спектакля сказать: “Ох уж и посмеялись!..” А русскому чаще всего ближе книга, про которую он буркнет: “Изрыдался, исплакался…” И не потому, что мы такие сердобольные, может, наши-то сегодня пожесточе иных… Но нас должна спасти красота…
– Я титала! Достоевский сказал!
– Я сейчас не о словах Федора Михайловича. Я о красоте и доброте русской женщины. У Василия Макаровича Шукшина сказано: ни одной женщине в мире не выпала такая тяжкая судьба, как русской женщине… никому более в мире не привелось работать на таких ужасных работах… я подзабыл точные слова, но мысль такая. И, конечно, вам, детям, внукам, хочется забыть об этом… даже если не помните вы этого, вы это чувствуете через книги, которые, может быть, вам кажутся скучными, тягостными… Унижение человека, бедность, растление… когда человек ничему и никому не верит и продает себя…
– В рабство в Эмиратах? – спросила Ксения, чуть порозовев. -
Проституция?
– А если говорить о Достоевском… он стал сегодня необходим человечеству своими великими книгами о провокаторах в обществе, о терроризме… Помнишь, недавно… одиннадцатого сентября в Америке?..
– Да, да, – испуганно закивала Ксения. – Он предвидел?
– Почему люди столь безжалостны к другим людям? Что за этим стоит? А ведь родились такими же, как все мы, маленькими, нежными. И почему в девятнадцатом веке ни одного деятельного героя в русской литературе, а в двадцатом Россия, выросшая на этих книгах, словно с ума сошла… правда, эта деятельность – стремление немедленно перевернуть страну, убивая друг друга и хватая чужую собственность, – тоже никак не достойна похвалы, а только проклятий достойна и сострадания. Ведь так?
…
Валентин Петрович говорил уже с полчаса, и оттого, что он пытался говорить негромко (единственная слушательница сидит в метре от него), но очень четко, голос у него подсел. Ах, не выпало Углеву счастье иметь инструмент, каким судьба одарила Шамоху. У Кузьмы
Ивановича грандиозный тембр, бас широкий, треснутый, которым хоть что рассказывай детям, хоть притуши его до шепота-хрипа – будут внимать с восторгом, как старому пирату из кино или зэку из подворотни.
А Углеву сложнее. Голосок обычный, простой, глуховатый даже. И лицо голое, без красивой бороды или усов, в темных морщинах, под глазами красные ракушки. В такое лицо девочка и посмотреть боится. Но чего у
Валентина Петровича все же не отнять – память. Память, которая ему никогда не изменяла… разве что сегодня, когда пытался вспомнить точные слова Шукшина… и то, верно, потому сбился, что ужасные слова
Василия Макаровича исподволь смущали душу, когда глаза глядели на ангелоподобную девочку-подростка.
– Ну, на сегодня закончим? – спросил Валентин Петрович. – Устали?
– Нет, – удивленно пропела Ксения. И, приблизив лицо, словно близорукая, смешно шепелявя, добавила: – У нас титяс Кузьма Иваныч сидит, не хотю мешать… с папой по физике занимается.
– С папой?! По физике?! Зачем?!
– Не знаю…
– Ну-ну, – только и отозвался Углев.
Может быть, девочка чего-то не поняла. А возможно, деликатный Игорь, зная о натянутых отношениях между известными учителями, пригласил