Привычное место

Скворцов и горихвосток ещё не видно. В мае. Но что-то яркоцветное вспыхнуло... трясогузка? Брюшко жёлтое... какая же ты маленькая! Самоуверенный серый дрозд напугал тебя — пролетел рядом, крутя крыльями, как вертолёт лопастями...

На буграх кое-где уже травка зелёная, длинная обнажилась, снега почти не остаётся в чаще... скоро на яру, над водой, мохнатые прострелы выскочат... Боже, чем мы тут с Димой занимаемся? Истинная, замечательная жизнь проходит мимо нас.

Я стоял, держа в руках, вернее на одной левой, но придавливая и гипсовой дланью, тяжёлую японскую камеру, великолепное устройство из стекла, пластика и металла. И вдруг посмотрел на окружающее как бы и её светящимся фиолетовым, запоминающим навсегда оком. И обыденный мир вокруг мне показался на мгновение ярким, как в детстве, необыкновенным. Это как если новую рубашку наденешь или отец часы подарил — всё меняется кругом... Что нам ложь некоего Туева, его каменные хоромы? «Циви-циви, милые мои... тиу-ти-иу...»

Интересно, а как сейчас у меня на огороде? — Я на минуту,— буркнул я бывшему своему студенту и, приложив отводной объектив к глазу, медленно, наугад, страшно шатаясь (или это лес вокруг шатается в линзе?) побрёл в сторону деревянных дач. Вот и штакетник мой, выломанный мальчишками на углу огорода. Вот и снег, ещё оставшийся в тени, но уже съёжившийся, серо-чёрный. Отстранившись от камеры, я глянул вниз подслеповатыми от сияния глазами: рыжие семена берёз на снегу... сажа...

Но сугроб, съедаемый мощным жаром весны и ветром, хотел жить! Он простирал к небу белые отростки, хрустальные ладони, ледяные губы... Господи, чем я занимаюсь в последние дни? На что трачу остаток жизни? Мы все: и президенты, и воры в законе, и фарисеи от политики — уйдём, а земля всё так же будет возрождаться год от года, век от века, если, конечно, мы не уничтожим её своей химией, ревностью к новым поколениям, ненавистью... Но пока мы живы, надо бы радоваться и творить только добро...

И вдруг этот узкий сугроб в тени деревянного заборчика, этот сугроб потаённый, шуршащий и уменьшающийся на глазах, обрёл великий смысл под огненным небом. Мне показалось: некая пугающая связь установилась между ним и моей жизнью... Мне показалось: он растает — и я исчезну. Не схожу ли с ума? Не накрыть ли мешками снег, чтобы он дольше здесь пролежал?

Выключив камеру, я запрокинул голову. Зажмурившись то ли от слёз, то ли от солнца, я медленно вернулся в Красный лес, на поляну, где Дима Саврасов, восседая на пахнущих мёдом досках, рассказывал рабочим мужичкам одну из жутковатых историй, записанных нами лет пять назад у старух в Мотыгино. Вернее сказать, это песня:

Я стояла, примечала, как река быстро течёт...

Река быстра, вода чиста, как у милова слеза.

Не прогневайся, друг милой, что я буду говорить:

«Ты родителев боишься, ты не хошь меня любить.

Я не вовсе девка глупа, не совсем я сирота.

Есь отец и есь мати, есь и два брата-сокола.

Два вороные коня, два вороненькие...

Два черкацкия седла, два булатные ножа.

Уж я етими ножами буду милёнка терзать —

Ты рассукин сын, мошенник! На дорожке догоню!

На дорожке догоню, твоё тело испорю.

С твово бела тела пирожков я напечу!

С твоей алой крови я наливочку сварю!

Из твоих костей-суставов кроваточку сделаю!..»

Потягиваясь, Дима встал на досках и сверху сказал слушателям:

 — Во как раньше любили, какие страсти были! — Глянул на часы. — Так, нету Иваныча. Сами к нему проедем в штаб.— И небрежно объявил, увидев выглянувшего из вагончика сторожа: — Мы тут проверяли вас на вшивость. Он будет доволен.

Лицо охранника радостно расцвело, все веснушки мгновенно проступили, как загораются люстры театра по окончании спектакля. Но тут же недоверие затмило его лицо, и он пробормотал:

— Я ничего не знаю.— И хотел было снова уйти.

— Стоп! — Дима властным окриком остановил сторожа. — По той причине, что участок отныне отдан Николаю Петровичу, вот этому, дом принадлежит ему. Передашь, если мы случайно с Туевым сегодня не увидимся? Запомнил?

— А платить он же будет? — ухмыльнулся Зуб, который всё стоял неподалёку, бомж несчастный. — Петрович, а мне зажилили червонец, а я доски эти складывал. Знаешь, какие тяжёлые.

Дима не отвлекался, смотрел на сторожа в милицейских штанах.

— Платить за всё будет Туев. А дом и земля подарены Николаю Петровичу. Потому что он, Николай Петрович, одним своим словом обеспечит победу Туеву на выборах. Как — это его проблемы.

Рабочие хмуро издалека слушали разговор. Они уже пообедали, бросили комки недоеденного хлеба птицам на тропинку, возле золотых, как бы дымящихся верб.

— Ну их в манду,— сказал старший в жёлтой штормовке. — То ли правда на выдержку пытают, то ли из милиции. Но мы люди маленькие, пошли вкалывать.

— За рассказ спасибо,— сказал невзрачный парнишка, давно уже отбросивший в сторону палку.— Во была жизнь!..—Он вздохнул и побрёл за бригадиром.

Парень с выдергой, расслабленно глядя на мокрую землю, заключил:

— Жалко, Андропов не дожил... он бы навёл порядок... и чуркам бы власть не отдал в русских городах...

Вечерело. По лесу шли красивые девочки с огромными овчарками. Старик проплёлся с мешком за спиной — там звякали бутылки. По небу проплыл, треща лопастями, как огромный дрозд, зелёный вертолёт. Туева не было. И, наверное, уже не будет.

— Поехали... — кивнул Дима.

И когда мы уже катили по шоссе в гору, в город, он сказал:

— Ему, конечно, доложат. Да я думаю, и по звонку со студии он догадался... и был бы дурак, если бы тут появился. Но возможен шантаж со стороны его людей... Если что — сразу мне звоните. А завтра мы что-нибудь придумаем.

— Не надо!..— простонал я. — Я ничего больше не хочу!.. Я тебя умоляю, Дима,— забыли. Ну их всех к чёртовой матери!...

Саврасов пожал плечами, молча довёз меня до дому и уехал.

И снова жена сама открыла мне дверь, услышав, как лифт остановился на нашем этаже. Я через порог закричал:

 — А если хулиганы? Почему отпираешь?

— Я же тебя увидела в окно сверху.

— Больше не отпирай. Слышишь?..

И тут же позвонил телефон. Он у нас стоит в прихожей. Жена сняла трубку:

— Алло?.. — послушала и протянула мне. — Говорит, передай мужу.

Начинается.

— Алло? — напряжённым голосом отозвался я. — Что вам угодно?

— Мне угодно...— в трубке зашелестел сиплый мужской голос,— если ты такой шибко умный... если не хочешь, чтобы тебе шею свернули, как цыплёнку... Володьку больше не трогай...— Какого-то «Володьку» приплели. Это, наверное, чтобы зашифровать угрозу, если я умудрюсь записать разговор на магнитофон. Но у меня нет магнитофона. — Ты понял? Нет, ты понял?!. Ну и что, что он твою Таньку повёз в Канск... дело молодое. .. Он, может, на ней женится...

Постепенно до меня дошло, что всё же звонят не мне. Я положил трубку.

— Что?!— встревоженно спросила жена. — Стал прямо белый.

— Да нет... ошиблись...— Надо бы куда-то деться от её вопрошающих глаз. Постоял перед туалетом, зашёл в ванную. — Я голову вымою. В лесу так хорошо...

— Давай я тебе помогу... как ты с одной рукой?

— Ах, да.

Жена помогла мне снять рубашку, майку, я нагнулся над ванной, и она начала мне мылить волосы и полоскать под горячей острой струёй. И снова я будто в детство вернулся—точно так же мама меня, помнится, мыла, трепала по башке, шутливо за ухо дёргала... Попросить Галю, чтобы и она меня за ухо дёрнула? Подумает, совсем спятил. Господи, как быстро жизнь уходит... Ночью обещают плюс девять. К утру узкий фиолетовый сугроб на моём огороде исчезнет...