Страница 43 из 50
— Империи давно нет, — буркнул Никонов. — Россия.
— А она что, не империя? Национальные республики… субъекты федерации… пестрое одеяло, начиненное гранатами, порохом, ядом… Спасибо товарищу Сталину и товарищу Ленину… — И Туровский шепотом сказал. — Вы, возможно, и не знаете: местные националы партию организовали: «Долой русских… ГЭС наша… руды наши…» А здесь их, между прочим, всего процентов десять. А попробуй, скажи слово поперек… Подожди, еще и это покажет себя. Погубим плотину — обратятся в ООН или еще куда… в Страсбургский суд… мол, русские нас нарочно топят…
Никонов тонко хохотнул, недоверчиво замотал головой.
— У тебя фантазия…
Хрустов угрюмо оборвал его:
— Помолчи. Я нынче со всеми их лидерами познакомился… безмозглые тщеславные алкаши… Есть пара мужиков, тот же Майнашев, но он всякий. А черные дрожжи бродят…
Туровский сказал жалобным тоном Никонову.
— Если даже обойдется, сразу не уезжай, милый. Ты все-таки… тебя знают… Ладно, Сергей?
— Разберемся, — ответил Никонов, вынул из кармана плоскую стеклянную фляжку с коньяком, протянул ему, затем Валерию Ильичу и мне. Но никто не стал пить.
41
Мы вышли на крыльцо. Охранников не было видно, зато над трубой второго дома вился дымок, пахнущий хвоей. И переглянувшись с Никоновым, у которого тут же затрепетали ноздри, догадался — там сауна, гостям готовят баню. Истинно — пир в время чумы. Но пока ни о чем не договорились и пока не прилетели вертолеты, что делать-то?
Бойцов ходил вдали по зеленой поляне, сцепив руки за спиной, как зэк на прогулке.
Никонов, опустившись рядом со мной на плоский холодный камень (холодный, не смотря на горячее слепящее солнце!), вновь набрал квартиру Хрустовых.
— Таня?.. а как наш Дальний ближний родной Восток?.. Ясно. Молодцы.
Я поднялся и отошел подальше, и все равно расслышал:
— Ну, поверь, уж тут никаких девчонок. До завтра. Я думаю, всё обойдется. Да чего ты, бабочка моя?.. Не плачь… — И Никонов отключил связь.
В небе гнездились, медленно поворачиваясь и меняя цвет — розовый на сизый — облака. Ну и что, если соберется гроза? Прохохочет и пройдет. А вот как беду великую миновать? Не об этом ли тревожится жена Никонова там, в поселке ГЭС?
Хрустов вдруг наклонился и упал на колени… я испугался: вдруг у Льва Николаевича с сердцем плохо. Я быстро подошел к нему:
— Что, Лёва?!
С расслабленным лицом, словно плача, он держал осторожно двумя пальцами за стебель, не отрывая от земли, белый цветочек, вроде маленького вертлявого белого зонтика (по-моему, ветреница).
— Как же давно я не видел цветов. А этот красный кто?
— Саранка. Просто выгорела на солнце, — ответил я.
— Нет, конечно, я видел цветы, срезал, дарил… но вот так посмотреть на них, на эти нежные жилочки… на ворсинки… Ну, почему они разного цвета? Если бы были одинаковые, серые или зеленые, их бы столько не рвали… — Хрустов погладил краешек желтого цветка подорожника. — И деревья живут какой-то своей жизнью… умрем и не узнаем… и маму я давно не видел…
Лев Николаевич лег на траву и закрыл глаза.
— Сергей Васильевич? Лев Николаевич? Мальчики! — послышался издали насмешливый (или просто старчески дребезжащий) голос, я обернулся — конечно, это Васильев идет к нам по цветущей земле.
Никонов вскочил с камня.
— Альберт Алексеевич!.. Как же я рад, что вы с нами… в эти дни…
Желтолицый, сухой и сутулый, со взглядом исподнизу, с вечной полуулыбкой сильного человека, Альберт Алексеевич ответил, как мог ответить только он:
— Не только в эти дни. Я с вами уже два века, не заметили? И все-таки, кажется, друг другу не надоели?
Никонов, возвышаясь над ним, не нашелся что сказать. Он, как я помнил да из летописи знал, никогда не был остроумен, но всегда оставался сентиментальным. Взмахнул руками, мотнул головой, стряхивая слезы.
— Садитесь… рядом посидим… — предложил бывший начальник стройки, сбрасывая и расстилая на траве кожаный пиджак. — Какой вид, товарищи. С ума сойти.
В самом деле, на оранжевом косом свету катящегося в тучах солнца, горы сказочно сияли, заходя друг за дружку и выглядывая, как карты в руке у жуликоватого игрока. В распадках было черно, словно в аду, лишь медвежьим оком оттуда выблескивали ручьи, тянуло холодом и тревогой. Но над ними, выше, слепя, царил розово-сизый саянский мрамор, замерли серебряные ледовые гольцы — казалось, там дышит вечный покой. И даже если гроза мимо прогремит — серебряной ресницей не шевельнут.
— Вот здесь дожить своё и умереть… — вздохнул Васильев. — Кстати, Вовка предлагает. — Он имел в виду, конечно, Маланина.
— Не рано ли?.. — только и ответил Никонов, не зная, всерьез ли вспомнил Альберт Алексеевич слова Маланина, тут нельзя опростоволоситься.
— Но если поздно, это может не иметь никакого смысла, — усмехнулся Васильев. — Как думаете, Валерий Ильич?
— Конечно, — как бы поддакнул, но — по сути — неопределенно ответил подошедший Туровский.
Никонов рассмеялся, рассмеялся и Туровский. Понял, что привычно применил уловку.
— Спиноза, Саванарола, он же Хрустов? Что скажете, милый человек?
Хрустов насупленно молчал. Наконец, буркнул:
— Красивые места.
— Потому и грехи не пускают! — продолжал Васильев. — Как вспомню — взорвали гору мрамора… когда дорогу вели на створ… белый был мрамор, как сметана… Сколько Венер могло получиться из той горы, сколько Аполлонов! А? Кстати, где-то на этом берегу в тайге охотник жил, Степан Аполлонович… забавное отчество, правда? Просил с пенсией помочь… я пообещал, но забыл…
«Вы забыли?!» — хотелось, наверно, воскликнуть всем нам — знали, какая бессонная память у бывшего начальника стройки.
— Жив ли он?.. Если умер старик, у кого прощение просить? Я не очень верю в бессмертие души. Если жив… я его уже не найду. Супер-стар.
Помолчали.
— Альберт Алексеевич, но все наши любят вас… вспоминают… — заговорил Никонов. — Наверно, пишут вам, ага? Я-то многих потерял… ну, кого в Вире сейчас нет. Я-то рано уехал…
— Знаю, знаю, — рассмеялся Альберт Алексеевич. — Запутался меж двух любвей? «Гарун бежал быстрее лани».
— Но я на Северную ГЭС! — стал оправдываться смущенно Сергей Васильевич. — А потом меня на Дальний Восток пригласили…
— Как же! Я рекомендацию подписывал.
— Вы?!
— А кто же?.. Я за всеми вами слежу. — Альберт Алексеевич улыбался все той же, демонической полуулыбкой. Посмотрел на Хрустова, на меня, перебросил взгляд вдаль — на Бойцова. — Но не так, как за мной следили…
— Титов?
— Неважно! Зла не держу, Сережа. — Васильев сидел на жарком свету, закрыв глаза. — Такая была эпоха. У меня хорошая пенсия, с моим мнением министры считаются. А Титов… умер от инсульта. После пуска его забрали в Москву, должность показалась маленькой, он страдал… В Москве слишком много руководителей, не могут все быть большими, так, Сережа? А мой Понькин, после того, как всем дали ордена, и ему тоже, на банкете выпил лишнего и ослеп. Жена увезла в Крым, он там угас, бедняга. — Альберт Алексеевич открыл глаза, сорвал травинку, долго ее разглядывал. — Ваш бывший бригадир Майнашев председатель госсовета у Маланина. Ну, кто еще вас интересует? Я всё помню, молодые люди.
Вдали медленно, словно нехотя прогремело, и еще, и еще раз. Явно близилась гроза.
— Вот мы тут сидим на горе… — вздохнул Хрустов. — А там внизу, на дне, — народ. Если что, начальники-то спасутся. Я подумал, во всем теперь так…
— Встаем, — Васильев отпустил травинку в струящемся на косом свету воздухе, легко поднялся. — Лёва прав, дело-то стоит.
42
Когда, наконец, вновь собрались за столом, рядом с Маланиным сидел и старик Семикобыла, лицо в розовых пятнах, ладони прижаты к столу, чтобы не дрожали.
«Господи, ему-то какой был смысл лететь в этот зной? — пожалел его я. Мы с Хрустовым переглянулись. — Неужто не рисуется, до самых последних сил тревожится за ГЭС? Или имеет свой, особый, денежный интерес?»