Страница 37 из 50
— Спасибо. — Она не уходила. Еще более смутилась, покраснела. — Он добрый. И меня любит. Вот, хотите?.. я сохранила три листочка… вы их не видели… я из печки вынула… — И жена Хрустова протянула мне листки бумаги, обгорелые с краев, в желтой и черной кайме. — Только здесь почитайте… а то рассердится.
— Так вы сядьте, пожалуйста. — Я предложил ей стул и, отойдя к окну (у меня плохое зрение, почему и ношу очки), с огромным интересом, конечно, принялся читать.
«…этой девушке, которая приехала за тысячи километров к почти незнакомому парню.
Наверное, кто-то из вас, уважаемые марсиане, усмехнется: „Так не бывает…“ А я отвечу: „Как не бывает?.. Всяко бывает. И еще не то бывает. Ой-ой-ой, что еще бывает!..“ Но оставлю все тонны чернил для других авторов — пусть они опишут иные судьбы, девушек менее доверчивых, а может быть, и более красивых, чем Таня, если таковые найдутся. У меня же в авторучке осталось ровно столько красных чернил, чтобы рассказать о ней…
Кто-то из вас удивится: „Неужели девушка не задумалась, когда к ней в далеком городке, среди ночи, постучался неведомый посланец? Неужели не подумала о том, что вдруг эти слова: „Тоскую, без тебя не могу!..“ могут оказаться всего лишь пустыми словами краснобая, а если не пустыми, так рожденными из недоброго желания уязвить далеких людей, пребывающих в тепле? А может быть, эти слова были рождены странной мыслью одинокого человека испытать судьбу, но никак не из-за того, что парень помнил именно ее, Таню, которую видел-то раза два, да и то давным-давно?“
Да, Танечка смотрела во все глаза на мешковатого, скуластого Бойцова, на его пышную песцовую заиндевелую шапку. От него пахло угольным дымом железной дороги, от него пахло дальними странствиями. И если уж посланец с ударной стройки, Алексей, был такой приятный парень, то каков же сам Хрустов?! (Приписка красным фломастером: Он хорош, хорош! Да вот беда: глуп, как осел! — Л.Х.)
И приехала Танечка на далекую стройку, и первые недели ничего не писала своим — не умела лгать. Все ждала — будут светлые и веселые новости, какими можно будет обрадовать, успокоить маму… да и сестренка осталась, завидуя…
И о чем, наконец, поведала? Написала, что живет среди сопок, заросших березой и пихтой, в маленьком поселке со названием Вира. (Это взято из командных слов стропальщиков: „Вира!“ — означает „Вверх!“, „Майна!“ — „Вниз!“). Здесь всего четыре двухэтажных каменных дома, остальное — бараки. Темнеет часа в четыре, потому что над головой горы, бетонная плотина, круглые сутки не выключается электрический свет. Таня писала, что второй месяц перед плотиной поднимается вода, и, говорят, никто не знает, почему. Белое поле льда с синими царапинками — следами людей и собак — треснуло вдоль и поперек, и бугром вскинулось, вдоль берегов забегали черные парящие полыньи, вороны с гомоном носятся над оживающей по-недоброму рекой. Ходят слухи: если раньше срока вода перельется — может заморозить всю стройку. Но до поселка не дохлестнет, он все-таки на берегу, да и морозы крепкие, тут же заморозит воду — получится вроде огромной ледяной горки…
Таня написала письмо — и порвала, еще напугает мать, и заново написала, что все хорошо, она в бригаде плотников-бетонщиков… что Лёва болен, лежит в больнице… порвала письмо и снова написала, что она в бригаде, что очень много работы, совершенно нет времени с Лёвушкой поговорить по душам… порвала и снова написала, уже роняя на руку слезы, жгучие, как кислота, что живет в общежитии, в Лёве разочаровалась (Приписка сбоку черными чернилами: Давно бы пора! — Л.Х.), что в нее влюблены штук пять парней, в том числе Бойцов (который маме понравился) — и отправила!
И вот пришел ответ (еще до приезда Веры). Таня после работы сидела спиной к батарее отопления, надев на ноги две пары шерстяных носок, и разбирала мамины торопливые каракули. Мать сообщала, что приезжал из деревни деденька в больницу, совсем плох. Таня очень любила деденьку, маленького, щуплого, со свистящим дыханием, белая борода до колен. Когда Танечка еще в деревне жила, в первый класс ходила, такая смешная история вышла. Ручьи бежали, солнце копилось в окнах. Танечка собрала портфель и вышла во двор, и вдруг ей, серьезной девочке, примерной ученице, расхотелось идти в школу. Hy, совсем, совсем расхотелось! Ей бы в таком случае на улицу убежать, где-нибудь в теплом переулке постоять или в огороде на черных досках посидеть, от которых пар идет, погреться, так нет. Танечка вернулась с крыльца в сени, темно было в сенях, возле бочки с водой в углу стояла старая пустая этажерка для книг. Танечка забралась под нижнюю полку, села на корточки, руками колени обняла, голову на колени положили — полка давит на макушку. И сидит Танечка, а платьишко задралось, и белые трусики издали видно в сумерках. Шел деденька во двор — не заметил, а возвращался — видит, что-то белое под этажеркой, вроде белая чужая кошка. Протянул руку — Танечка взвизгнула и выскочила… „Ты почему не в школе?“ — удивился деденька. „Не хочу“, — призналась Таня. И подумав, что не так говорит, стала жаловаться, что у нее в животе болит! Деденька погладил бороду, он был очень добрый, сказал: „Ну, ладноть… поди, погуляй на солнышке…“ Танечка выскочила на улицу, теперь она человек свободный — взрослые отпустили! Побежала вдоль ручья, из бумаги кораблик сложила, постояла на сырой проталинке, где земля с желтой травой чвакает под каблуком, подышала ледяным сладким воздухом, текущим с лугов. А тут бабушка из церкви идет, углядела Танечку, длинным пальцем поймала: „Ты че не в школе-то?“ Танечка захныкала, она честная девочка, не сказала, что живот болит, а сказала: „Деденька говорит, у меня живот болит…“ Бабушка от смеха сгорбилась, оглянулась, перекрестила Танюшку и повела гречневой кашей кормить — больно уж худая растет!.. А про дедушку Таня еще запомнила, как однажды на праздник он плясать захотел, а уже сил нет, старый. Посадили его на лавку, красные хромовые сапожки натянули с загнутыми носами, подняли деденьку, на ноги поставили, справа и слева табуретки утвердили, оперся он руками об них и стал потихоньку чечетку выстукивать. Бородой трясет, смеется и плачет, а вокруг все тоже смеются и плачут… „Бедный деденька, неужто помрет?“
Прочитала письмо Таня, расплакалась — в комнате никого больше не было, девушки разбежались, кто куда. Таня сочинила ответ, что всех любит, всех помнит, тоскует, но бросить ударную комсомольскую стройку никак не может, ее Лёва не так поймет, оделась и пошла на улицу — бросить в ящик. „Ах, почему я здесь? Я бы там деденьке помогла“.
Шла одинокая, молоденькая, несчастная, в желтой шубе, на которой уже пятно посадила неизвестно где, ноги гудят — постой-ка день на жидком бетоне, руки ноют — устали от железных вибраторов, морозные Саяны обдувают до боли белки глаз. В кино пойти? Одной? С Бойцовым? В библиотеку? Как-то стыдно… Изменила она книгам.
Бросила письмо в ящик и подумала: „Может, Хрустову написать? А что я ему напишу? Ему я безразлична. Он меня и не помнил, он, балуясь, вызвал сюда“. Таня брела, подняв воротник шубы, стараясь не встречаться взглядом ни с кем из парней. Стоит встретиться глазами, как сразу вопросы: „Вас как зовут? Вы из УОСа?.. Вы не цыганка?“
Таня купила билет в кино и, надув щеку, стараясь быть безобразной, прошла в зал. Она горбилась, она кашляла, она сморкалась, она так старалась — была сама себе противна. „Только так теперь. Хватит“.
Показывали кинофильм о любви. Когда на экране целовались, Таня опускала глаза и видела, что перед ней парочка тоже целуется. И еще хихикают, бессовестные! „А может, Лёвушка любит меня? — с надеждой думала Таня, и у нее сладко немело в груди. — Вдруг любит? Вот и старается со мной не разговаривать, избегает. (Вписано красным фломастером: КОНЕЧНО ЖЕ! ЭТО ДАЖЕ СИНИЦЫ ВИДЕЛИ, СЕРДИТО ОСЫПАЯ МЕНЯ СВОИМИ СЕРЕБРИСТЫМИ… — Л.Х.) Когда в котловане встречаемся — отворачивается. Может быть, смущается, мучается из-за своего хвастовства? Но почему, почему прямо не скажет. Или я зря надеюсь? Зря пытаюсь понять наоборот?! А всё просто: отводит глаза — значит, равнодушна… старается навстречу не…“»