Страница 6 из 64
Следуя стопам Спасителя, человек постепенно проникает в смысл таинственных слов Христа, предначертавших путь всякому христианину: тесны врата и узок путь, ведущие в жизнь, и немногие находят их[39]. Не потому ли, уразумев их, апостол Петр предвозвестил в своем послании, что мы, христиане, призваны Богом не на что иное, как на страдания[40]? Пережив на своем опыте истинность апостольских слов, отец Софроний пишет: «Христианин никогда не сможет достигнуть ни любви к Богу, ни истинной любви к человеку, если не переживет весьма многих и тяжких скорбей. Благодать приходит только в душу, которая исстрадалась»[41].
Идее о спасительной сущности страданий посвящено немало страниц в письмах. Как выражение всеблагой любви Творца, страдания преображают человека, уподобляя его Единородному Сыну, Который Сам пострадал даже до смерти. Поэтому, как пишет отец Софроний, «воля Божия нередко ведет на Голгофу»[42]. В письмах, как увещание к терпению страданий, приводится повествование о некоем афонском пустыннике, ставшее впоследствии знаменитым. Истощенный до предела страданиями, он хотел было покинуть пустыню и переменить свой образ жизни. Тогда ему явился во сне Господь, распятый на Кресте, и сказал: «С Креста не сходят, а снимают». И эти слова Господь повторил трижды. И затем видение кончилось[43].
С особым страхом отец Софроний впервые затрагивает сокровенную тему богооставленности, которой он уделил так много внимания в последующих книгах. Когда подвижник утвердится в своей любви к Богу, тогда начинается одно из самых тяжких испытаний: Бог как бы оставляет его. Случается это с наиболее крепкими и твердыми в своей любви к Богу подвижниками: «Слава Богу за все. Однако трудно нам жить. Собственно, по-христиански «жить» невозможно. По-христиански можно только «умирать» тысячью смертей на всякий день[44]. Надо постоянно губить душу свою в мире сем, всегда мертвость Господа Иисуса носить, чтобы и живот Его явился в нас[45]. Получается так, что поскольку мы «живем» в мире сем, постольку «мертвы» в Боге. Но есть еще ужасное состояние богооставленности. Человек уже «не имеет жизни» в этом мире, то есть не может жить этим миром, память об ином Божественном мире влечет его «туда», но, несмотря на это, мрак окружает душу»[46].
По своей неопытности Бальфур сравнил эту богооставленность, пережитую отцом Софронием, с мраком «мистической ночи» Иоанна Креста. Будучи еще недостаточно глубоко знакомым с православной традицией, Бальфур не знал, что учение о богооставленности есть неотъемлемая часть аскетического предания православного Востока. О богооставленности писали величайшие подвижники — преподобные Антоний Великий, Исаак Сирин, Макарий Великий, Максим Исповедник, Силуан Афонский и многие другие, духовным преемником которых был и отец Софроний.
Пытаясь проникнуть в сущность страданий, отец Софроний пишет: «Когда скорби души моей, все возрастая, достигли, кажется, апогея, тогда я, не путем отвлеченных философских рассуждений, но живым и глубоким чувством сердца познал цену человеческой души, то есть что она дороже всего мира. Страдания столь великий плод приносят, что если бы мы были поразумнее, то не желали бы «сойти со Креста»»[47].
Афонский опыт богооставленности был первым шагом к раскрытию отцом Софронием величайшей тайны человеческих страданий. В своей последней книге отец Софроний пишет: «Когда Бог видит, что уже ничто во всем мире не сможет снова оторвать душу от Его Любви[48], тогда наступает период испытаний, правда, тяжких, но без которых остались бы недоведомыми глубины тварного и нетварного образов Бытия. «Жестоко» сие испытание: невидимый меч отрезает тебя от возлюбленного Бога, от Его невечернего Света. Человек бывает поражен во всех планах своего существа. Ему совсем непонятно: где причина того, что казавшийся в молитве, подобной Гефсиманской, уже окончательным «союз любви» сменился адом богооставленности. Ответ на сие недоумение находим в 12–й главе «Послания к Евреям», особенно в стихах 26–29 (Евр.12:26–29). Но прежде и после всего мы имеем «пример» в Самом Христе: на Голгофе, пригвожденный ко Кресту, Он вопрошал Отца: «Для чего Ты Меня оставил?» — и вслед за сим: «Совершилось! И, преклонив главу, предал дух»[49]. Итак, для нас открылась Тайна Любви Божией: полнота истощания предваряет полноту совершенства»[50].
О величии человека и его призвании
В своих последующих книгах — «Старец Силуан», «Видеть Бога», «О молитве» и «Рождение в Царство Непоколебимое» — отец Софроний много пишет о том, насколько велик человек. Его дерзновенные слова о равнобожественном достоинстве человека вовсе не исходят от необузданной гордости или прельщенного самомнения. Письма проливают свет на подлинные истоки его антропологии, которая корнями уходит в многовековое предание святых отцов: «Мы чаем приобщения вечной жизни. Но, по смыслу вещей, становясь вечным, человек становится не только бессмертным, но и безначальным. Святитель Григорий Палама так мыслил, ссылаясь на святых отцов… Когда же «Бог будет всяческая во всех»[51] тогда и мы явимся обладателями вечности, и уже не отчасти, а в полноте. К этому «краю желаний» стремится душаи как томится она, покамест не достигнет его]. Тогда только возможна будет ничем не омраченная радость»[52]. В этом смысле письма продолжают великую традицию святых отцов, которые учат об обожении человека. Будучи причастником и носителем Божественной благодати, человек и сам весь становится богом.
Да не послужат сии слова к преткновению тех, кто по гордости считает себя достойным сего звания как чего-то должного. «К богосыновству путь — покаяние», — пишет отец Софроний[53]. Его слова отличаются трезвостью, свободной от тени всякого мечтательного самомнения: «Теперь очень часто говорят о богосыновстве, но мало говорят о пути к нему. А путь этот покаяние. Нигде так ясно не познает душа наша Бога как Отца, как в покаянии. Кающегося Бог принимает, как блудного сына, и радуется о нем, что мертв был и ожил, погибший был и нашелся[54]»[55].
О догматическом сознании
Из писем становится очевидным, что богословие в них достигает той высоты, когда догматическое сознание уже нерасторжимо связано со всем ходом внутренней духовной жизни. Богословский диалог с Бальфуром на деле показывает, как всякое изменение в догматическом сознании неизбежно изменяет в соответствующей мере и образ духовного бытия. И наоборот, уклонение от истины во внутренней духовной жизни влечет изменение в догматическом сознании. Ум, осененный Божественной благодатию, носит в себе целостную картину всего бытия, где всякое явление в духовной жизни имеет свою оценку с позиции Божественной Истины. В этом смысле несомненным шедевром богословской апологетики, содержащим в себе совершенное и целостное видение догматической основы православного подвижничества, является письмо № 28 — «О православном догматическом сознании». Оно было написано в ответ на сомнения Бальфура относительно вселенской истины Православия, когда он стал искать чего-то более «высокого» и «универсального». В письме можно проследить последовательное разъяснение принципа единства между экклезиологией, догматикой и аскетикой. «Трех вещей я не понимаю, — пишет отец Софроний, — 1) адогматической веры; 2) бесцерковного христианства; 3) безаскетического христианства. И сии три: Церковь, догмат и аскетика (то есть христианский подвиг) — для меня единая жизнь»[56].
Отец Софроний ясно показывает, что аскеза является практическим отражением в жизни человека его догматического видения. Нет в духовной и аскетической жизни ничего случайного, ибо «все важно»: «В основе всякой аскетики по необходимости лежит та или иная идеология (догмат). Всякая религия — язычество, иудейство, магометанство, пантеизм, христианство — имеет свою аскетическую культуру, отличную от других, и это различие обусловлено различием догматических представлений»[57]. При этом догматика, как словесное выражение истины, является неотъемлемым обладанием Церкви: «Я как-то внутренно убедился, — пишет отец Софроний, — что отказ от Церкви приведет к отказу от проповеди апостолов… Слово плоть бысть[58]. Именно этого воплощенного Логоса — видимого, слышимого, осязаемого — проповедует Церковь в своих догматах»[59].