Путь в Дамаск

Мауро был единственным членом семьи, кто мог поймать его на попытках спасти Ларкина. И единственным, кто мог помочь. Надо было не попасться и при этом использовать его мастерство и знания, что добавляло в жизнь, и так-то напряженную, дополнительную остроту. Этакую индийскую перчинку. Впрочем, от всего, кроме математики и компьютеров Мауро был настолько далек, что Майкл, наверное, мог бы при нем вслух рассуждать о своих сомнениях и чаяниях, о задаче, поставленной Ларкином, и о невозможности ее выполнения, а благодушный индус счел бы это лишь сложно сформулированным поисковым запросом.

Он, однако, не скрывал, что время от времени проверяет, где именно Майкл побывал в сети, что искал и что смог найти. А Майкл скрывал, что сразу, с первой ночи, как получил в свое распоряжение ноутбук, написал скрипт, корректирующий историю браузера. Скрипт удалял из логов адреса всех ресурсов, посещение которых могло расстроить Ларкина — Мауро ведь обязательно рассказал бы о них — и пропорционально увеличивал время пребывания на ресурсах, посещение которых Ларкин одобрял и даже рекомендовал.

Майкл искал способы противостояния колдовству Ларкина. Своему колдовству. Вспоминал, как три… уже четыре года назад начал искать первые следы подлинной информации о паранормах. Тогда это казалось странным. Тогда он сам себе казался странным. До первых результатов, до первых документальных подтверждений того, что люди с паранормальными способностями действительно существуют, он боялся, что станет таким же психом, как те, кто верит в заговор властей, прибегающих к помощи паранормов, но скрывающих их существование.

Оказалось, что и заговор есть, и паранормы, и сотрудничество паранормов с властями, но все равно, даже имея доказательства, даже зная, что в той же «Турецкой крепости» работали люди со сверхчеловеческими способностями, Майкл сомневался в здравости своего рассудка, пока не встретил Ларкина.

И что оказалось? Оказалось, что Ларкин никакой не паранорм, а самый настоящий вампир. Оказалось, что паранормальные способности у людей есть, но они — исключение из правил, явление настолько редкое, что им можно пренебречь и считать несуществующим, зато способности сверхъестественные — дело самое обычное. На Земле одних только вампиров обитало около пятисот тысяч, и примерно столько же было разных других волшебных созданий, вроде оборотней, русалок, призраков, колдунов, вурдалаков, тех, кто был одержим демонами или маниту и прочая, и прочая. И это только те, кто когда-то был или до сих пор оставался людьми. В мир духов, в подлинный мир подлинного волшебства Майкл пока даже краем глаза не заглядывал.

Ларкин велел ему держаться подальше от фей до тех пор, пока с Занозой не будет покончено, и Майкл отложил знакомство с дивным народом на будущее.

Сейчас он искал достоверную информацию о колдовстве вампиров и чувствовал себя так, будто занимается самыми обыденными вещами. Ничего в его поисках не противоречило реальности, данной в ощущения и ощущаемой самым непосредственным образом. Не хватало возможности выйти из дома, самому поездить по архивам, поговорить с людьми, полистать неоцифрованные газетные подшивки. Но тут Ларкин оставался непреклонен — Майклу нельзя было знать, где он находится, чтобы случайно не выдать расположение убежища.

— Повзрослеешь, съедешь от меня, обзаведешься своим домом, и болтай о нем с кем угодно и сколько угодно. Но о том, где ты сейчас, тебе не надо знать до тех пор, пока дело не будет закончено.

Майкл безвылазно сидел в четырех стенах, но почему-то не уставал от этого.

Формулировка «почему-то» была плохой — привет от Занозы — он размышлял над ней и над тем, почему желание выйти наружу, да ладно, наружу, желание хотя бы в окно какое-нибудь посмотреть, не становится непреодолимым. Нет, правда, ни в его апартаментах, ни во всем большом доме, населенном шестерыми вампирами и четырьмя Слугами не было даже окон, одни только фрески на стенах и потолке да красивый узорчатый паркет. Рехнуться же можно. Но получалось, что фресок достаточно, нарисованное небо прекрасно заменяет настоящее, а дел так много, что гулять-то все равно некогда.

По размышлении Майкл понял, что дело снова в Ларкине, то есть, в связывающих их кровавых узах, обусловленной узами любви и обусловленном любовью желании делать всё, что хочет ратун. Ларкин хотел, чтобы Майкл до поры до времени не покидал дом, и Майкл хотел того же.

Ну, что ж, одной из целей поиска, который он вел в сети, был способ избавиться от уз. Не для того, чтобы перестать любить ратуна — о таком Майкл и не помышлял, он дорожил своим сильным, прекрасным и всепоглощающим чувством, и ни за что не хотел бы утратить эту любовь — а для того, чтобы освободиться от запретов и дать знать о себе. Для того, чтобы иметь возможность поговорить с Занозой и мистером Намик-Карасаром. Чтобы спасти Ларкина. Ну, и, потом, ратун сам говорил — и доказывал всеми поступками — что ему нужно от Майкла полное понимание, без которого невозможно полное и осознанное содействие. А пока их души связывает кровь, связывает, как ни посмотри, насильно, понимание не может быть полным. Связь мешает взвешенности оценок, разумности суждений и логичности выводов. Ларкин винил Занозу в том, что тот помрачил разум и подчинил душу мистера Намик-Карасара, Ларкин ненавидел дайны власти, но не мог понять, что связь на крови сродни этим дайнам и делает то же самое с разумом и душой Майкла.

Обычное дело, хоть для людей, хоть для вампиров — видеть соломинку в чужом глазу и не замечать бревна в собственном.

Сверхъестественные способности вместо паранормальных, посмертие вместо жизни, спасение вместо мести — Майкл не удивлялся легкости, с которой принял новые правила игры. Они же не были новыми, он просто не знал о них. Теперь узнал.

Ларкин заходил и с этой стороны тоже, мол, Заноза-то всегда знал о том, что реальность — не то, чем кажется, но скрывал это знание от Майкла столь тщательно, что развеял даже детские иллюзии о возможности существования волшебства. Майкл от этих иллюзий избавился лет в пять, без них было интереснее — больше вопросов, яснее ответы. А Заноза соблюдал правила безопасности. А Ларкин лгал. Лгал, что спас от смерти. А ведь сам же и убил. Майкл любил Ларкина, но погибших друзей было мучительно жаль.

Новая жизнь ему нравилась. Ложь — нет.

Афат не научил его исцелять раненых, эти дайны ему не достались. И хорошо. Потому что Ларкин, как оказалось, получил их не в подарок от фей, как нормальные вампиры, Ларкин получил их в наказание. Что же за несчастливое создание его ратун!

Майкл думал об этом с улыбкой, но Ларкина все-таки жалел. Многие люди, стремясь к благим целям, совершают ошибки и портят себе всю жизнь. Ларкину и тут не повезло, он не просто загубил свою жизнь — жизнь конечна, а вместе с ней заканчиваются и неприятности — Ларкин испортил себе вечность.  И даже не мог утешиться тем, что сделал это из лучших побуждений, потому что двигали им жадность, тщеславие и стремление к бессмертию. Майкл размышлял, было ли стремление к бессмертию страхом перед смертью и пришел к выводу, что нет. Страха Ларкин не знал. Для того, что он сделал требовалось немалое мужество.

Когда-то давно — в самом начале восемнадцатого века — он принудил вампира к афату.

Времена тогда были удивительные, люди тоже. Дикий мир поймал попутный ветер и под всеми парусами устремился к цивилизованности, культуре и гуманизму, даже близко не похожим на современные, и все же, ставшие началом современного общества. Европейского и американского, разумеется, на остальной планете дела обстояли… по-разному. Где-то паруса еще только готовились расправить, где-то медленно оснащали ими мачты, а где-то наоборот всеми силами избегали ветра, чтобы не снесло из дикости в какую-нибудь цивилизацию. Ларкин был цивилизованным европейцем, был ученым и не был материалистом. Что очень странно для современного ученого, но в восемнадцатом веке было обычным делом. Ларкин предпочитал эмпирический подход к исследованиям, что очень странно для современного мистика, но в восемнадцатом веке, было обычным делом. Ларкин эмпирически изучил возможности вампира, что очень странно для цивилизованного европейца, но в восемнадцатом веке… тогда с живыми-то людьми страшные вещи делали, наркоз же еще не изобрели, а мертвых вообще не жалели.