Гонорар

Какие уж тут, казалось бы, законы судьбы.

Так и текло время нашего героя: прерывисто. Не поймешь, что было когда.

Вот он идет домой, к любимой жене, со встречи на частной квартире, где собирались фатумологи его поколения и круга. Один рассказывал, как съездил в Париж. Ну, съездил и съездил. Другой — как он не любит власти. Ну, не любит — и на здоровье. Третий женился. Дай вам Бог здоровья и генеральский чин. Заговорили о деньгах. Хуже, чем у Дунского. Тьфу ты, Господи, на что уходит жизнь!..

Дунский, кстати, процветает, хиппоза носит ребенка. Остепенилась, забыла слово «Борхес», может говорить только о том, какой хороший поэт Петенька-старший и как смешно толкается там, внутри, Петенька-младший. А что — и правильно, и дай вам Бог здоровья и генеральский чин…

Нищий на углу, молодой мужик с хитрыми глазками, клочковатой бородой.

— Подайте, ради Христа! — сильным, ясным голосом. Как не подать!

— Дай вам Бог здоровья и генеральский чин!

Герой возвращается с работы, все человеческое из него вытрясло в транспорте. «Даже во сне вы видите человека». Он испытывает отвращение к старухам, детям, военным, толстым, лысым. Он сильно изменился, хотя не слишком бедствует. По выходным он спит, пишет мало, для себя — почти ничего.

А вот он идет вдоль свалки, среди колдобин, то ли в гости, то ли на интервью, но вечер, вечер, ранний, зимний. Вы не находите, что в последнее время не успевает толком рассвести, как надо уже смеркаться?

Здесь следует пейзаж.

А не находите ли вы, что традиция такой рваной прозы у нас значительно лучше укоренилась, нежели нормальная изобразительность, надежная повествовательность? Ну, ясное дело. Эта проза не представляет труда. В паузах предполагаются такие бездны отчаяния, в умолчаниях — такие подтексты, что повествователю как бы и не очень обязательно повествовать. Он лепит себе коллажи, шуточки, намеки, а читатель дорисовывает, как хочет. Такие времена. Никто от тебя ничего не требует, никакая закономерность не просвечивает в происходящем. Так можно писать до бесконечности. Все ждешь кульминации, а тебя погребает сыпучая лавина эпизодов. Самое интересное, что и жить так можно долго.

Ниче-ниче… Бывает хуже…

Но ты мне объясни, объясни: есть в этом хоть какой-нибудь смысл? Есть закономерность или нет? Убери попов: попы — клопы, кровопийцы. Убери йогов: йоги — неудачники-мэнээсы. Убери политологов: политологи — скучные, мелкие люди, выводящие законы приливов из бури в стакане воды. Но скажи!

Друг наш болеет. Приливы озноба. Он лежит в жару, каждая волна возносит ртуть на новую высоту, доводя до отметки 38,9. Словно горячий пояс охватил его спину и живот, а ноги и руки мерзнут. Герой задает вечные вопросы…

А калоши, калоши! Как все потешались над ними! На работе косились. Друзья хватались за бока. В метро так крыли — батюшки мои! Жизнь вообще десакрализовалась. Курят, дерутся в метро, в кино, в троллейбусе…

Может, и нет ничего?

Подождем, подождем, недолго…

Ну, ладно. Поиграли — и довольно.

Прошло два года, за которые, как уже было сказано, ничего особенного не произошло, кроме того, что, согласно бессмертной метафоре из «Репетиции оркестра», каждый заиграл свое, мелодия стала хаосом и линии несколько запутались. Баринову все труднее было прослеживать свою, поэтому, кроме двух маленьких работ по фатумологии литературы, он так ничего и не опубликовал в «Вестнике», который был-таки создан на деньги, заработанные частной практикой. Сам он от частной практики бежал как от огня и зарабатывал исключительно поденщиной. О нем пошумели и забыли.

Через два года и неделю Баринова пригласили на какой-то круиз по Волге, на фестиваль видеоклипов. Фестиваль был дурной. Плыли вдоль синих, печальных берегов. Единственная была тут как тут. Правда, она была замужем, потому что Баринов не любил носить галстуки, но он ее легко развел, потому что, выходя из дома, всегда шмыгал носом, проверяя, насколько холодно и чем вообще пахнет.

И странное дело — как только их линии благополучно пересеклись, все как-то стало нормально, все обрело черты, зазвучало в унисон, обозначилась мелодия и вообще в судьбах мира стали видны новые закономерности, которые чрезвычайно обрадовали всех.

Пошло другое время, другое повествование.

Малахов спился.