Апрель. Книга первая

Так Чёрный Гнилень — смешно сказать! — бывало взгляда этого робел. И тянулся к нему. Видел в мальчишке для себя недосягаемое, но такое большое, дивное, желанное.

В Городе-на-Холме меньше было примет великой засухи. Лица людей светлее, дети смеялись, бегали, на базарах продавали фрукты-овощи, хоть и мало, и дорого. Даже родники городские жили — малыши плескались у стишковых мостиков, городской достопримечательности. Наверное, в этих самых родниках и был источник благополучия — крестьяне со всей округи съезжались к ним за водой, на рассвете появлялись вереницы подвод с бочками. Вода в Городе по уставу оставалась бесплатной, но взамен Старший Часовщик обязал торгующих соблюдать цены на привозное — договорились на двойных против всегдашних.

…В то утро ребятня будто с ума посходила — столько топота, визга, смеха неслось с улицы. Даже Гнилень был растерян. Близнецы с любопытством вертели головами, удивлённо переглядывались. Наконец Гнилень не выдержал, остановил важного бородача в алом вышитом жилете.

— Скажите, сударь, что тут сегодня затевается?

Тот, даром что шагал с озабоченным лицом, заулыбался.

— Так Карнавал Августа! Вечером ряженые выйдут на улицу, понесут фонари, представления начнутся. А с утра детишки с летучками прыгают с Майского Звона — он во-он там, видите, пестрит всё? Сводите своих-то обязательно, такое только у нас увидишь!

Ближе и громче музыка. Древний водяник растерянно вертит головой — такого не бывало, он больше себе не хозяин. Пронзительные, вскрикивающие звуки тянут, рвут, вертят, как хотят. Он пойдёт, куда позовут. Яркие рубашки детей — или это флажки? Лица мелькают, как сны в утреннем забытьи. Глаза смеются, тормошат, спешат, волнуются. Сбивчивое, горячее дыхание. Никогда бы не поверил, что куча человековских детей, толкущихся вокруг, так околдовать способна…

Тони и Тоника рвутся, будто птички на привязи. Робость и необычность Карнавала заставляют их жаться к водянику. Но музыка и свет в глазах встречных тянут, вот-вот оторвут.

Карнавал ещё не начинался, а на улицах столько удивительного! Вон идёт — не идёт, плывёт! — женщина, а на ней пёстрых одежд столько, что сорви их ветер — разукрасится вся улица. На голове — башня волос, в которые вплетены цветы. А на плечах — большие красно-синие птицы. Птицы временами выкрикивают что-то странными, хриплыми голосами.

…Едет повозка, а на повозке — гранёный, сверкающий шар из хрусталя, а возле шара сидит старуха и пускает синий дым — изо рта, из ноздрей, из ушей даже. Кольца дыма разлетаются и плывут над улицей, не тают.

…Шагает великан, да не простой великан — гора мускулов, а перед ним семенит карлик с барабаном; с невероятной, чудесной быстротой мелькают ручки-палочки, дробь барабанная околдует, уведёт кого угодно.

…Тоненькая девочка в лиловом трико с блёстками бежит, встав на обруч, кажется, такая лёгкая, что случайным вздохом её унесёт, как семечко-пушинку…

И вдруг, как ветром опахнуло — толпа на улице в стороны раздалась, ахнула. Кто-то завизжал, кто-то вскрикнул. Мальчишка позади завопил пронзительно:

— Улька летит, во, психа, во даёт!

Улица поднималась впереди всё круче, и над домами в сотне шагов от водяника вздымались две башенки, а меж ними, аркой — ажурный лёгкий мостик. С этого-то мостика и спрыгнул паренёк. Спрыгнув, присел в падении, обеими руками вцепившись в досочку, которую ухитрился подвести себе под ноги. Да не упал, заскользил над головами, едва не задевая макушки. Уже пронёсшись дальше вдоль улицы вниз, он выпрямился на подрагивающих ногах, пролетел стоя — и снова присел, лихо повернул, чуть не зацепив угол дома, и спрыгнул, и пробежал по мостовой — а под конец всё-таки споткнулся, приложился коленкой.

Толпа ахнула, кто-то кинулся поднимать, но Улька встал сам, пошагал, сияющий и гордый.

Гнилень, почувствовавший, как вздрогнул Тони, когда Улька упал, теперь сам выдохнул облегчённо. Надо ж, как зацепило…

— Во даёт Улька, во бесовка, теперь летучку у неё небось до весны отнимут! — балабонил рядом пацан.

Девчонка, удивился Гнилень. Слыхал он когда-то про эти затеи местной ребятни, слыхал, но своими глазами видел впервые. Хватает за душу, ничего не скажешь — вон, как у близнецов глазищи рассиялись!

И тут — мысль эта дикая, дурная… Нельзя рисковать близнецами, раз Ха сказала, что у них наследник водянику должен появиться. Нельзя… но как удержаться? Быть может, такой подарок искупит зло… Может, не всё искупит, но детишки, наверное, не знают, что мог бы Гнилень спасти их мать. Мог. Они-то не знают…

Ах, не рисковать бы… Но как не рисковать — если всё сбудется, как сказала Ха, то вот-вот утратят близнята детскую лёгкость, и тогда уже небо не для них. Почему так, Гнилень не знал.

Встряхнулся Хлюпастый, расправил плечи, вспомнив о том, кто он есть. Ухватил Тони и Тонику за ладошки.

— Идёмте! — сказал. И зашагали — быстро! — к ратуше.

Старший Часовщик как раз выходил на площадь. Гнилень его помнил. Упрямый старик, подумалось. Как бы ломаться не принялся.

Часовщик Гниленя тоже узнал. Обрадовался.

— Впервые у нас на Карнавале? Очень рады! А кто с вами?

— Это мои… приёмные дети. — Брови Часовщика взлетели: ну и дела! — Господин Старший Часовщик. У меня к вам большая просьба.

Старик насторожился — что-то больно официально. Не таков Хлюпастый…

— Нам нужны… Я хочу купить две эти… доски… на которых прыгают… летучки.

— Да ведь… день Карнавала же. Они все выданы. Их у магистрата в собственности всего пять штук, и не продаются они по закону.

Гнилень открыл было рот — что-то посулить, назвать чудовищную сумму, такую, чтобы Часовщик глаза вытаращил и отказать не смог, пригрозить, в конце концов… и не сказал ничего. Повернулся, увлекая за собой близнецов. Шагал решительно, пытаясь спрятать за этим растерянность. Он, хозяин Болот, глава древнего рода водяных — не знает, что делать. Он вообще не привык просить у людей, и тем более, никогда не делал этого дважды.

— Погодите… Погодите! Да постойте же-е! — Кто-то нахально дёрнул Гниленя за рукав. Чудной человек, скособоченный, угловатый, словно изломанный. А взгляд прячется, не даётся.

— Вам нужна доска-а… У меня одна-а есть. Одна-а… Но очень хорошая-а…

Что-то отвратительное было в человеке. Гнилень бы отказался. И не просто отказался — отшвырнул бы этого уродца, и в ручье бы поскорее ополоснулся, чтобы забыть.

Но время бежит. Он представил толкотню и сумасшедшие человековские очереди у мостиков. Его детям придётся промучиться там полдня, чтобы один раз попробовать прыгнуть. А ещё — предстоит искать этого ветряного мага!

— Где она есть? Это далеко?

— Сичас-сичас! Одну крошечную секундочку-у! — Человечина мигнул на них круглыми глазами, метнулся в сторону, исчез.

…Залитый солнечным светом луг на южной стороне холма. Далеко позади остались башни и стены, лестницы и мосты, яркие флаги на шпилях и звонкие голоса… Впрочем, голоса ветер порой доносит и сюда, обрывки чьих-то выкриков, а ещё — треск хлопушек, трели дудок, смех. Всё это растворяется в шелесте ветра и птичьем перекличьи — справа прячется овраг с рощей.

Неприятный провожатый крутится тут же — объясняет близнецам, как обращаться с летучкой. Гнилень с огромным облегчением избавился бы от него.

Тоника пробовала первой — ухватила летучку за петли, подняла над головой, побежала… И Гнилень каким-то чутьём сразу и ясно понял — не получится. Не полетит, не оторвутся ноги от земли. Какая-то тяжесть в её беге… или… не тяжесть — связь с землёю, близость к ней, женственность.

И тут водяник ошибся. Тоника тихонько вскрикнула, поджала ноги — и скользила, скользила на усиливавшемся ветре.

Гнилень елё отвёл взгляд. Увидел Тони — какими отчаянными глазами смотрел тот на сестру. Потом встретил взгляд человечины-Одоринуса — так он, кажется, представлялся. Одоринус изменился. Глаза пронзительные, тёмные. Усмехнулся краем рта. И водяной как будто уловил его мысль: Тонике помогли…