Страница 32 из 41
Мои мысли прервал сильный звенящий удар. Резкий толчок сбросил с сиденья. В обшивке самолета зияло несколько рваных пробоин.
Я схватил камеру и начал снимать. В визире сквозь густую пелену дыма далеко внизу виднелись четкие прямоугольники строений. Оттуда тянулись смертоносные нити трассирующих снарядов, и все они, как мне казалось, были направлены прямо в наш самолет.
Резкие струи холодного воздуха с шипением врывались в дыры. Не успел я перезарядить камеру, как получил сигнал от пилота. Наступал самый важный момент нашей операции — момент, ради которого я полетел в этот сумасшедший рейс. Его нельзя прозевать. Он длится всего несколько коротких секунд. Сейчас бомбы пойдут на цель.
Нажал на спусковой рычажок автомата. Нажал так сильно, что даже согнул его. Я не слышал, как работала камера, я вообще ничего не слышал.
На земле появились яркие всполохи пламени и поползли вверх черные грибы взрывов. Я так обрадовался, что начал дико кричать. Что кричал, не помню, и сейчас не могу себе представить, что можно в таких случаях кричать.
Оторвав камеру от мокрых глаз, я успел еще раз завести пружину. Камера работала — пружина завелась.
Машина стала легче. Мы развернулись и, меняя высоту, легли на обратный курс. Навстречу из моря поднималось оранжевое солнце.
Наконец вышли из зоны зенитного огня. Теперь нужно ждать нападения истребителей. Так мне говорил командир эскадрильи. Я схватился за ручки пулемета и стал следить за небом. Далеко слева по борту показались быстро плывущие в нашу сторону темные черточки. Мгновенно они выросли и превратились во вражеских истребителей.
Я видел, как у них по обе стороны винта мигали яркие вспышки. Поймал один из истребителей на мушку пулемета. Нажал гашетку, в горячке боя показалось, что очередь была очень короткой и внезапно кончились патроны. «Мессершмитты», словно коршуны, яростно налетели на нас.
Кабина заполнялась каким-то едким газом. Из пробоины в левом моторе выбивалась дрожащая сизая струйка масла, а за ней тянулся еле заметный тонкий голубой дымок. Он то исчезал, то вновь появлялся. Левый мотор стал работать с перебоями. Самолет терял высоту и скорость. Но «мессершмитты» исчезли. Мы висели в синем небе над сверкающим морем. Неужели все?
Я вспомнил о парашюте, но его на мне не оказалось. Он лежал в стороне с перепутанными лямками. Когда я его сбросил — не помню.
Мотор явно доживает свои последние минуты. Берег близко. Но после сильных толчков левый мотор заглох окончательно. Мы летим на одном моторе. Чувствуется, как ему тяжело. Неужели не дотянем? Как бы мне сейчас хотелось увидеть лица пилота, штурмана! Будь он проклят, мой персональный продырявленный аквариум!
Песчаная коса с отмелью совсем близко. Самолет резко теряет высоту. Я чувствую, что летчик должен сажать самолет где-то здесь. Дальше будет поздно.
Машина села на живот. Левое крыло коснулось воды — море было совершенно спокойным. Мы погрузились в густую тишину. Только в ушах еще шумели моторы.
Я не знаю, сколько времени мы сидели, не вылезая из кабин, но когда выбрались на песок, нам всем стало очень радостно — так, как бывает только по возвращении в жизнь, когда радует все — и тишина, и теплое ласковое море, и возможность дышать, двигаться.
Разбитая машина распласталась у самой воды. Стали считать пробоины. Их оказалось шестьдесят четыре.
Весна 1944 года. Части Советской Армии подошли к Севастополю.
Итальянское кладбище. Здесь мне знаком каждый пригорок, каждый кустик. Заржавевшие немецкие каски и буйное цветение ярко-красных маков.
Мы осторожно продвигаемся вперед вместе с разведчиками. Мой ассистент Костя Ряшенцев отстал. Когда он подполз, я увидел у него в руках несколько грязных ленточек с выгоревшими названиями кораблей.
— Черноморцы… Они остались здесь. — Костя не прятал слез. Он наклонился и поцеловал землю.
В дни обороны Севастополя Ряшенцев был бойцом морской бригады. В те дни мы с ним и познакомились. Однажды в ожесточенной рукопашной схватке, спасая жизнь командира, он заколол фашиста штыком. Вскоре он стал моим помощником в работе — ассистентом кинооператора, ведь на фронт он ушел со 2-го курса ВГИКа.
Я взял у Кости одну из ленточек и бережно положил ее рядом с фотографией матери…
За косогором сверкнули разом десятки огненных всполохов. Ударили «катюши». Над фашистскими позициями дыбится земля, вырастает лес разрывов. Нахожу удачную точку и снимаю, снимаю всесокрушающий огонь наших батарей.
Разведчики поднялись на вершину горы. Было видно, как в беспорядке отступает вражеская пехота, а от Херсонеса отходят один за другим военные транспорты. С другой стороны Балаклавских высот в Инкерманскую долину вливались боевые порядки советских танков. Штурм Севастополя начался.
Скоро я снова пройду по улицам города, где провел долгих 250 дней осады, где снимал, как боролись и умирали, не сдаваясь, герои-черноморцы. Перед глазами возникают кадры фильма — картины жизни осажденного Севастополя…
Девять бомб попало в миноносец. Он загорелся и стал погружаться. Боевые расчеты у зениток остались на своих местах и продолжали вести огонь. На контуженных, раненых моряках загоралась одежда, но они подавали снаряды, наводили орудия и стреляли, стреляли, стреляли… Они стреляли, даже оказавшись по колено в воде. Корабль погиб, но не прекратил борьбы.
Немцы бомбили город и корабли непрерывно. Бывало, тысяча двести самолетов делали по четыре вылета в день. Воздушная тревога продолжалась круглые сутки. Казалось, на земле не должно было остаться ничего живого, ни одного дома, ни одного корабля.
В городе фашистским летчикам особенно хотелось разрушить памятник Ленину. Однажды район памятника стали бомбить до 60 самолетов.
«Врете, сволочи, ничего у вас не получится», — думал я, занимая с кинокамерой позицию под мостиком, недалеко от памятника.
Бомбы падали беспрерывно, но памятник Ленину, окутанный дымом, пробитый осколками, стоял как прежде.
В тот день я первый раз был контужен, но зато мне удалось снять один из самых впечатляющих эпизодов фильма о черноморцах. Я ездил по городу на «газике», поднимался на косогоры, на руины домов, на палубы стоящих в бухте кораблей; снимал с катера, с танка, с бронепоезда. Я боялся пропустить хоть один эпизод. Мне казалось преступлением не запечатлеть для других людей, для потомков мужество черноморцев. Это была не просто неравная борьба — в этих эпизодах раскрывалось нечто неизмеримо большее: русский характер, русская душа, которые в дни тяжелых испытаний способны на величайшие взлеты героизма и самоотверженности.
…В Севастополе чудом уцелела гостиница. Шили в ней всего три человека: начальник нашей киногруппы Левинсон, художник-карикатурист Сойфертис и я. Была какая-то особая прелесть в вечерних возвращениях «домой» трех постояльцев заброшенной гостиницы. Три человека, спаянные общей работой, общей опасностью, подружились.
Рано утром мы выезжали на съемку.
И на этот раз ровно в шесть часов мы выехали с Левинсоном в направлении Херсонеса. Отъехали метров двести, не больше. Летят немецкие бомбардировщики. Свист бомб. Обернулись — прямое попадание в гостиницу.
Бросились обратно. Бомба попала в фасад здания. Вбежали в гостиницу: разбиты стекла, зеркала. Все в дыму.
Дверь в наш номер не открывается. Наконец открыли. Все исковеркано. Пол красный, словно залит кровью. Это маки, охапка красных маков, которую накануне я привез с переднего края. Пленка пробита осколками.
На этот раз судьба и точность в работе уберегли нас от гибели.
Шофер нашего «газика» Петро лез в самый огонь, мчался под бомбежкой и, когда я кричал ему «стоп», безропотно останавливал машину для съемки.