Страница 20 из 43
— Пан, я есть спекулянт, — торопливо принялся объяснять связной. — Спекулянт. Гешефт. Ферштейн?
— А… гешефт, — понимающе кивнул немец и, разделив сигареты, вернул Жукову его долю.
— Вот он, твой немецкий гешефт, — жаловался Жуков Роберту.
От шуток перешли к делу. Не случайно при разговоре присутствовал старый слесарь. В деле, которым занялся Жуков, он был первый советчик.
— Горком партии будет выпускать в лесу свою газету, — объяснил Жуков. — Название как до войны — «Вперед». Вопрос один — где достать шрифт?
Дядя Андрей покряхтел.
— Наборщики все в гетто. Я слышал, есть у них шрифт. Спрятали, Был в типографии метранпаж Фельдон. Хороший человек. Его бы отыскать в гетто…
Несколько тысяч евреев проживали до войны в Лиде. Немцы в первый год оккупации выселили их на окраину, в унылую местность, которая называлась «Пески». Район гетто обнесли колючей проволокой. Днем население еврейских кварталов под конвоем полицейских выводили на работы. Худые, оборванные жители гетто нестройными колоннами каждое утро шли по улицам Лиды.
Всю зиму одну из колонн водили на станцию чинить пути. Роберт во время ремонтных работ познакомился с переводчиком гетто Янкелем Двилянским. Высокий, бородатый Янкель, когда-то готовившийся стать раввином, бродил по путям с книгой, задрав бороду к небу. Полицейские считали, что он «не в себе».
— Слушай, товарищ, можно попасть к вам в гетто?
Переводчик строго посмотрел на Роберта сквозь очки.
— Пан, наверное, сумасшедший, — сказал он.
— Мне там одного человека нужно увидеть.
— Если пан хочет войти, он, наверное, захочет и выйти.
— Конечно.
— Тогда пусть возьмет что-нибудь подарить полицейским — марки или вещь. Я научу пана.
Спустя несколько дней, когда Янкель уже звал Роберта не паном, а товарищем, подпольщик, нацепив на свою шинель ярко-желтую шестиконечную звезду, незаметно скользнул в колонну рабочих из гетто и зашагал рядом с Янкелем. Новые знакомые Роберта плотно окружили его и провели через ворота гетто на «Песках».
В доме Фельдона сошлись друзья бывшего наборщика: Янкель Двилянский, сестры Маша и Роза Шелахович и Давид Орлюк, кадровый военный, «первый и последний еврей, получивший офицерское. образование в панской Польше». Так представил Давида Фельдон.
В гетто Сосновский пришел только за шрифтом, но теперь он понял, что должен вывести этих людей к партизанам. Отрезанные колючей проволокой от всего света, они каждый день терпели неслыханные издевательства. То и дело в гетто врывались отряды полицаев и жандармов, грабили, насиловали, убивали. За жизнь евреев «блюстители закона» не несли никакой ответственности.
— Вот что, товарищи, — сказал Роберт, — организуйтесь по звеньям, человек по десять-двенадцать, и мы начнем эвакуировать вас в лес, к партизанам. Оружие раздобудем.
При тусклом свете плошки Сосновский и Фельдон составили план эвакуации гетто. Гриша Фельдон, рослый, плечистый парень, обещал вывести из гетто первую группу.
— Наши ребята доставят вас прямо в лес, — объяснил Сосновский.
Фельдон кивнул.
— Хорошо. Давид возьмет на себя военную организацию группы. А шрифт мы, товарищ Роберт, достанем. Он у нас спрятан в надежном месте. Только как его вывезти?
Орлюк нашел выход:
— Возьмем швейную машину, вытащим механизм и в середину положим шрифт. Часовой разрешит вынести машину, если заплатить. Скажем — для продажи.
Роберт, переночевав в гетто, вместе с колонной прошел на станцию. Теперь ему предстояло найти Руцкого, известного в Лиде «вольного коммерсанта».
Второй раз Сосновский отправился в гетто вместе с Руцким в его санках, запряженных гнедой лошадкой. Иван Михайлович Руцкий был интересной и довольно характерной фигурой для Лиды тех лет. Торговлей он занимался давно, без конца что-то покупал и перепродавал. При заполнении анкет в графе «род занятий» гордо ставил два слова: вольная коммерция. Таких коммерсантов в Лиде при панской Польше было много, пожалуй, больше, чем рабочих, — ведь город не был тогда индустриальным. Это торговое племя отличалось бедностью и жило главным образом привязанностью к своим торговым занятиям. Руцкий часто разъезжал по окрестным селам, скупая всякое барахло, и, случалось, под ворохом сена в своей таратайке привозил подпольщикам пачки листовок или мины. Он помогал партизанам, не забывая при этом и своих интересов «вольной коммерции».
И теперь, когда Сосновский, разыскав Руцкого, сообщил о выгодной сделке — покупке зингеровской швейной машины, — старик понимающе усмехнулся: «Машина так машина. Было бы что покупать».
Сосновский и Руцкий подкатили к воротам гетто. Часовой, получивший от вольного коммерсанта «на магарыч», пропустил санки. В доме Фельдона все было готово к отправке. Янкель Двилянский познакомил Роберта с тремя исхудавшими, уже немолодыми мужчинами, одетыми в тряпье.
— Познакомьтесь, — с гордостью сказал переводчик. — Личный состав будущего партизанского госпиталя. Хирург, дантист и терапевт.
— Мы давно хотим попасть к партизанам, — сказал один из врачей.
Роберт обнял переводчика.
— Спасибо, Янкель. Товарищи, вы очень нужны в отряде. Двилянский сообщит вам о дне побега.
Приближался комендантский час. Приходилось спешить. Взяв швейную машину, ставшую неимоверно тяжелой от свинцовой начинки, Роберт направился к выходу. Неожиданно его остановила дряхлая, согбенная старуха, молча сидевшая в углу комнаты.
— Молодой человек, возьмите эту вещь.
Роберт развернул сверток. В нем была немецкая офицерская шинель тонкого сукна. Шинель уже видала виды. Зато обер-лейтенантские погоны были новенькими.
— Поверьте старухе, вам пригодится мантель.
— Откуда вы ее взяли?
— Немецкий офицер дал. Он отобрал у меня меховую шубу. Когда я заплакала, он ударил меня и дал этот мантель в обмен. Он сказал, что немцы не обижают женщин. А зачем мне офицерский мантель?
Роберт, поблагодарив старуху, взял шинель, еще не зная, какую роль она сыграет в этой поездке. На всякий случай он прихватил с собой и старую офицерскую фуражку, неизвестно каким образам попавшую к «вольному коммерсанту». Через несколько минут подпольщики и папаша Руцкий выехали из гетто. Поднялась метель. Роберт торопил вольного коммерсанта, чтобы до комендантского часа проехать заставу на окраине города. Но комендантский час все-таки опередил их. Из темноты вынырнула полосатая жердь шлагбаума, преградившая шоссе.
Немецких солдат не было видно. Желтел огонек контрольной будки.
— Может, свернем и — стороной? — спросил Руцкий.
Стороной? Но что стоило догнать клячу вольного коммерсанта среди сугробов? Нет, рисковать таким грузом, как шрифт, Роберт не имел права. На глазах у Руцкого подпольщик напялил офицерскую шинель прямо на ватник и распахнул дверь избушки: будь что будет. Рука сжимала в кармане шинели рукоятку снятого с предохранителя пистолета.
Но картина, которую Роберт застал в будке, вовсе не была воинственной. Часовой, положив голову на телефон, дремал. Видно, тепло «буржуйки» разморило его, и бдительный страж нечаянно нарушил строжайшие предписания устава караульной службы. Оглушить ударом пистолетной рукоятки или, завернув «вальтер» в полу шинели, чтоб не был слышен выстрел, послать в часового пулю? Но разве нет иного средства ошеломить этого фрица?
И, склонившись к часовому, Роберт закричал:
— Aufstehen! — Встать!
Немец испуганно вскочил, стукнувшись головой о потолок низкой будки. Его белесые ресницы испуганно вздрагивали. Он видел перед собой засыпанного снегом обер-лейтенанта. Готовясь к побоям, часовой уже откинул назад голову и зажмурился. Нет, Роберт нарушил бы весь порядок немецкой армейской жизни, если бы ограничился руганью. Настоящий офицер не может допустить подобного либерализма. Но шутка сказать — ударить такого верзилу! В нем было не меньше двух метров, а Роберта в институте еще на младших курсах прозвали «коротышкой». И, встав на табуретку, Сосновский отвесил фрицу две звучные пощечины.