Аксиоматик (Сборник)

— Тебе не поймать меня на этом… О детях я подумал еще много лет назад. Еще в 94-м, на крестинах маленького Джола, сына моей кузины.

Шоукрос довольно ухмыльнулся и снова захихикал:

— Я решил эту проблему. Я добавил в ШН и ШМ-формы гены для поверхностных рецепторов, чувствительных к полудюжине протеинов в крови плода. Если хоть какой-то из рецепторов будет активирован, следующее поколение вируса будет чистой ША-формой. Безопасно даже грудное кормление в течение месяца, потому что нужно время, чтобы эти белки заменились другими.

— Примерно месяц, — эхом повторила женщина. Потом вдруг очнулась: — Что ты имеешь в виду, говоря, что это ТЫ добавил гены?

Но Шоукроса уже не было в комнате.

Он выскочил стремглав, и теперь бежал по улице, не разбирая дороги, пока не выдохся и не споткнулся. Хромая, он перешел улицу, не обращая внимания на удивленные взгляды прохожих. Месяца было недостаточно. И он знал об этом все это время — но в какой-то момент забыл, упустил из виду, и теперь не мог вспомнить, что он собирался в связи с этим предпринять. Там было слишком много деталей, слишком много сложных расчетов…

А дети уже вполне могли умирать. Шоукрос остановился на безлюдной стороне улицы, прислонился к ярко раскрашенному рекламному столбу возле ночного клуба и сполз на землю. Он сидел, бездумно глядя на холодную кирпичную стену напротив, и дрожал, обхватив себя руками. Откуда-то едва слышно доносилась музыка, приглушенная стенами. В чем он допустил ошибку?

Разве он мог ошибиться в определении цели Господа, создавшего СПИД? Нет, здесь его логическое заключение было безупречно. Разве он не посвятил всю свою жизнь усовершенствованию биологического механизма, способного отделить добро от зла? И если нечто, настолько безумно сложное, настолько тщательно разработанное, как его вирус, все же не смогло справиться… У него потемнело в глазах.

Что, если он был не прав с самого начала? Что, если его работа вовсе не диктовалась Божественной волей? Сейчас Шоукрос обдумывал эту мысль со спокойствием контуженного. Было слишком поздно предпринимать что-то, чтобы остановить распространение вируса. Но зато он мог пойти к специалистам, чтобы передать им детали, открытие которых заняло бы без его помощи многие годы. Имея информацию о рецепторах белков плода, изготовить вакцину, которая использовала бы эту возможность, можно было бы за несколько месяцев. И эта вакцина сделала бы возможным грудное кормление, переливание крови и пересадку органов…

Но она же позволила бы совокупляться прелюбодеям, дала бы возможность гомосексуалистам заниматься своими отвратительными извращениями. Как же так? Ведь это стало бы отрицанием всего, ради чего он жил; это потребовало бы от Джона Шоукроса полного морального безразличия. Он поднял голову и смотрел в пустое небо с растущим чувством паники. Мог ли он отважиться на это? Отказаться от всего, что до сих пор сделано, признать свою ошибку — и начать все сначала? Но он должен! Ведь дети умирают! Он должен молить Господа дать ему смелость…

А потом пришло откровение. Небеса ответили ему, вернув свою благодать. Вера затопила его потоком света, очищая душу, изгоняя из нее нелепые сомнения. Как он мог поддаться слабости и думать о том, чтобы сдаться, когда истинное решение — такое простое и очевидное? Он вскочил на ноги и бросился прочь из безлюдного переулка, повторяя про себя снова и снова, все более уверяясь в истинности собственных слов:

«ПРЕЛЮБОДЕИ!

СОДОМИТЫ!

МАТЕРИ, КОРМЯЩИЕ МЛАДЕНЦЕВ СТАРШЕ ЧЕТЫРЕХ НЕДЕЛЬ ОТ РОДУ!

ПОКАЙТЕСЬ СВОИХ ГРЕХАХ И БУДЕТЕ СПАСЕНЫ!»

© Перевод с английского Max V.Taka MakVal.

СБЛИЖЕНИЕ

Рассказ

Greg Egan. Closer. 1992.

Никто не хочет жить вечно один.

— Интимность, — сказал я однажды Шиане, после того, как мы занимались любовью, — это единственное лекарство от солипсизма.

Она засмеялась и сказала:

— Не будь таким амбициозным, Майкл. Интимность пока не излечила меня от мастурбации.

Впрочем, солипсизм никогда не был моей проблемой. С самого начала, рассматривая этот вопрос, я понял, что не может быть никакого способа доказать реальность внешнего мира, а уж о доказательстве существования других умов я и не думал. Но я признавал, что принимая и то и другое на веру, было единственным практическим способом поведения в повседневной жизни.

Вопрос, который волновал меня: если предположить, что существуют другие люди, как же они понимают, что существуют? Как они чувствуют это? Могу я когда-нибудь по-настоящему понять, что такое сознание другого человека — нечто больше чем сознание обезьяны, или кошки, или насекомого? Если нет, то я был один.

Я отчаянно хотел верить, что другие люди были как-то познаваемыми, но это не было тем, что я мог заставить себя принять как само собой разумеющееся. Я знал, что не может быть абсолютных доказательств, но я хотел бы в чем-то убедиться, я был вынужден.

Ни литература, ни поэзия, ни драма, однако личный резонанс, который бы я обнаружил, мог вполне убедить меня, что я увидел душу автора. Язык эволюционировал для сотрудничества в завоевании физического мира, но не для того, чтобы описать субъективную реальность.

Любовь, гнев, зависть, обида, горе — все они были определены, в конечном счете, с точки зрения внешних обстоятельств и наблюдаемых действий. Когда изображение или метафора казались мне правдоподобными, это только лишь доказывало, что я разделял с автором множество определений, культурно санкционированный список словесных ассоциаций.

В конце концов, многие издатели используют компьютерные программы — высоко специализированные, но бесхитростные алгоритмы, без самой отдаленной возможности самосознания, для того, чтобы регулярно производить как литературу, так и литературную критику, неотличимую от человеческого продукта. Не просто формальный мусор, ибо несколько раз я глубоко был затронут работами, которые как я позже обнаружил, были созданы бездумным программным обеспечением. Это не доказывает, что человек в литературе не говорит ничего о внутренней жизни, но конечно дает большое поле для сомнений.

В отличие от многих моих друзей у меня не было никаких угрызений совести, когда в возрасте восемнадцати лет пришло мое время для "переключения". Мой органический мозг был удален и отброшен, а тело передали в управление моей "жемчужине" — Устройству Н'доли, нейронной компьютерной сети, вживленной вскоре после моего рождения, которая с тех пор научилась подражать моему мозгу на уровне отдельных нейронов. Я ничуть не смутился этому не потому, что я был убежден в идентичности работы мозга и жемчужины, а поскольку с самого раннего возраста я ассоциировал себя только с жемчужиной.

Мой мозг был разновидностью устройства начальной загрузки, не более, и оплакивать его потерю было бы так же нелепо, как скорбеть по моему выходу из некоторых примитивных стадий эмбрионального развития нервной системы. То, что делали люди сейчас было просто переключением, неотъемлемой частью жизненного цикла, даже если это происходило при посредничестве нашей культуры, а не генов.

Вид каждой смерти, и наблюдение за постепенным отказом их собственных органов, помогли убедиться до-Н'доли людям в их обычной человечности; этому способствовали и бесчисленные отсылки в их литературе в попытке оправдать смерть. Можно сделать вывод, что Вселенная будет продолжаться без них, производя общее чувство безнадежности или незначительности, которое они рассматривали как их определенное свойство.

Теперь, когда стало символом веры то, что в ближайшие несколько миллионов лет физики найдут способ для нас выйти за пределы Вселенной, и это было прямой противоположностью пути к духовному равенству, потерявшему все, чем могла обладать его сомнительная логика.