Страница 127 из 131
— Царь-батюшка, вели казнить непутёвого Гришку. В угоду Алёшке Басманову я изрёк тебе ложь. Всё было не так в Отроч монастыре и ранее, как отбыли из слободы.
Царь Иван больно пнул Малюту посохом в бок.
— Ну, кайся, извратник, как всё было. Но новой лжи не потерплю, прогоню ратником на береговую службу.
— Лжи не будет, царь-батюшка, только правда. — Тёмно-карие глаза Малюты смотрели на царя по-собачьи преданно и с мольбой.
— Говори изначально, как из слободы уехали.
И Скуратов, обретя равновесие, поведал обо всём, что случилось — в пути к монастырю и в самой обители. Закончив, Малюта добавил:
— Сейчас, батюшка, Алёшку Басманова везут в возке. Он повязан и без памяти.
— Так и везите до Новгорода. А там судить будем. Поди, он и есть тот изменник, коего не вспомнил новгородский дворянин.
— Да мы того новгородца заставим опознать Басманова.
— Пусть и опознает. Да ты садись, Лукьяныч. Вон кошёлка, там баклага с княжьей медовухой, пригуби, сосни. Знаю же, что ночь-то в сёдлах провели.
Алексея Басманова везли в Новгород. В пути он пришёл в себя, удивлённо посмотрел на полотняный верх возка, пошевелил руками, ногами и понял, что крепко спутан. Он попытался понять, припомнить всё, что случилось с ним в последние минуты, когда опричники ворвались в камору. Он зримо увидел, как бил их кулебой и саблей и скольких уложил под ноги. Запомнилось ему, как его завалили. И на этом всё обрывалось — пустота. Он понял, что содеянного им достаточно для того, чтобы больше никогда не встать близ царя как воевода опричной рати, не выпить за здоровье государя кубок княжьей медовухи. Он уже опальный и приговорённый к тому, чем жаловал царь Иван своих врагов. Страх в груди Алексея, однако, не проявился. Он даже улыбнулся. Он стал вспоминать, сколько раз стоял лицом к лицу с «лихой бабой». Не счесть. Но он попробовал перебрать все памятные случаи, когда сходился вплотную с лиходейкой, вооружённой косой.
Перед взором возник первый бой на реке Угре против ордынцев. Тогда он прикрывал грудью Федяшу, только что раненного. Его уносил Донат с поля сечи. Федяшу пытались добить сразу четверо степняков. Но он встал на их пути. Сабли свирепых ордынцев, казалось, вот-вот пронзят его с четырёх сторон. Но нет, ни одна не достала его, потому как он был ловок, стремителен и дерзок. Он засмеялся, когда убил первого ордынца, похоже, самого сильного и бывалого воина. Смех русича поразил ордынцев, они опешили, и Алексей ухватил миг, проткнул второго. Третий добрался до него и ранил в левую руку, но большего не успел сделать. У последнего страх перекосил лицо, и он убежал. А Фёдор был уже вне опасности.
За долгую Ливонскую войну смерть гонялась за Алексеем по пятам. И тысячу раз он мог быть убит. Вражеские стрелы и пули пробивали ему доспехи, под ним убивали коней. Однажды ливонский рыцарь разрубил ему шишак, спасла бобровая шапка. Это случилось на крепостной стене во время приступа на Дерпт. Мгновение — и ошеломлённый Алексей полетел бы со стены в бездну. Но какая-то сила толкнула его вперёд, и он пронзил кинжалом шею рыцаря. Дерпт, Нарва, Ревель пали под натиском русских войск. Летом 1558 года Алексей стоял на берегу Балтийского моря и умывался.
Через все сражения Алексей пронёс одну тайную мысль: судьба к нему была милосердна чрезмерно. Этой мыслью он никогда и ни с кем не делился. То было самое сокровенное после любви к незабвенной Ксении и её отражению — сыну Федяше. Как он спасал сынка в битве за Рязань! Так же свежо, спустя годы, Алексей вспомнил тот день, тот час, те мгновения, когда татары поднялись на стену и потеснили рязанцев. Алексей прибежал к месту яростной стычки вместе с сыном. Увидев рядом с собой воеводу, рязанцы воспряли духом, стали теснить татар. Федяша в тот миг краем стены пробрался в самую гущу врагов, пытаясь убить мурзу. Но могучий мурза, который бился с русичами, узрев молодого красавца, воспылал жаждой захватить его в полон. Он возник перед Фёдором и первым же сильным ударом выбил из его рук саблю. Мурза что-то крикнул своим ордынцам, и такой же сильный воин, как мурза, пробился к Фёдору, ударил его кулаком по голове, вскинул на плечо и побежал к штурмовой лестнице.
Увидев, как уносят сына, Алексей с яростью прорубил себе путь к стене и, пока ордынцы спускались, унося Фёдора, крикнул: «Други, за мной!» — и спрыгнул с трёхэтажной высоты. За ним последовали ещё с полтора десятка воинов. И близ стены у лестниц пошла рубка. Заметив внизу русских, ордынцы прыгали сверху, но каждый из них тут же получал смертельный удар. И вот уже тот воин с ношей на плече рядом. Он бросил Фёдора на землю и сам прыгнул на Басманова, но угодил на его саблю. Алексей тут же подхватил сына на плечо и стал подниматься на стену. Татары были настолько ошеломлены внезапностью случившегося, что забыли о луках и стрелах. Рязанцы без потерь покинули место схватки, следом за воеводой взобравшись на стену. Многие из них повалились на настил, чтобы отдышаться. А Басманов приводил своего сына в чувство.
Теперь, размышляя над прожитой жизнью, Алексей понял, что только любовь к сыну привела его в опричнину. И он жалел лишь о том, что не нашёл в себе сил вырвать Федяшу из рук царя, отторгнуть сына от государевой службы. Сие и заставило Алексея быть в царской стае как все, а из-за своего дарования и вовсе приблизиться к царю и тоже стать его любимцем. Если бы Алексей когда-либо корил судьбу, он сказал бы, что она сыграла с ним злую шутку. Нет, он не корил её, а заливал своё горе хмельным.
Последнюю остановку перед Новгородом царь Иван сделал в большом селе Корыстынь, раскинувшемся на южном берегу озера Ильмень. От него к древнему граду уходила прямая, как стрела, дорога по ледяному полю. Алексей знал это село. В бытность свою вторым наместником Новгорода он не рам бывал а Корыстыни. Ещё перед въездом в село царь Иван позвал в свою колымагу Малюту Скуратова, сказал ему:
— Вот что, Лукьяныч. Сей же час, как пристанем в Корыстыни, вели приготовить баню и скажи Басманову, что моей милостью он должен вымыться. Скажи, что на беседу позову. А иного ничего не говори. И про митрополита не обмолвись, а то испортишь мою обедню.
— Всё понял, батюшка. — В чём заключалась «обедня» государя, Малюта не стал спрашивать. Знал, что царь может и прогневаться, молвит: «А это не твоё собачье дело».
Когда вошли в Корыстынь, Малюта поступил, как было велено. Он отправил Митяя Хомяка освободить Басманова от пут, вывести его из возка, дать время размять ноги, а затем привести в избу, в коей Малюта располагался. Потом он пожалел, что допустил Алексея к себе, дабы передать ему волю царя. Почти четверо суток Алексей пролежал в путах и весь пропитался дурным запахом. Да Малюта был краток с бывшим фаворитом царя.
— Ты, Данилыч, сейчас пойдёшь в баню. Да знай, что после бани тебя ждёт встреча с царём-батюшкой.
— Спасибо, Лукьяныч, что передал о царской милости. Токмо мне та встреча ни к чему.
— А ты не ведаешь её сути, так и помалкивай. Может, к тебе милость большая будет проявлена. Ты волен сказать государю, какую я проявил к тебе строгость. Да ведь и сам был хорош, уложил девять лучших воинов. Какой урон опричному войску нанёс. — Малюта крикнул Хомяку, который появился на кухне избы: — Эй, Митяй! — Когда тот вошёл в горницу, наказал: — Веди боярина в баню, да найди в моей укладке кафтан, рубахи, порты и сапоги ему. Обрядишь его по чину после бани.
В жаркой бане Алексей мылся-парился с великим удовольствием. Да всё приговаривал: «Ах, хороша банька». Хомяк ему подручного дал. Тот похлестал боярина можжевеловым и берёзовым вениками. Чувствовал Алексей, что помолодел телом на десять лет. Но разумом понимал, что это его последняя банька. Да и не жалел и свыкся с мыслью о том, что близок час его расставания с белым светом. И о сыне уже думал как-то отрешённо: «Да поживёт при царе угодник, коль умеет быть любезен». Лишь одно его беспокоило: жив ли побратим Фёдор Колычев? «Слава богу, что исповедь от меня принял, что простил все прегрешения мои, грехи отпустил. А вот самому-то какая судьба светит?»