Страница 117 из 131
— Царь-батюшка, ноне тебе только одно подмётное письмо. Ты уж не серчай и не читай его.
— Как это не читать? Дай сюда! — потребовал царь.
Думный дьяк подал ему письмо и отошёл поближе к двери.
Иван развернул бумагу. Читая, он побледнел, на лбу выступил обильный пот. Письмо было коротким, но сказанное в нём потрясло царя. Он и раньше подозревал, что в его родословной кроется какая-то тайна. Да и говорили ему о том в глаза. Тот же князь Фёдор Овчина во хмелю выложил. Он тогда ещё не поверил. Теперь, похоже, правда проявилась вовсе. Неизвестный писал, что он, государь Иоанн, не есть русский человек, потому как отец его — ведомый многим отшельник Ипат, в прошлом пленный кавказский князь, принявший православную веру. И про мать было сказано, что она полутатарка, полулитовка. И что нет у него права на царскую власть, дескать, пора ему уйти в монастырь и уступить престол истинному наследнику, сыну великой княгини Соломонии и князя Андрея Старицкого — Григорию. Он же скоро объявится, заключалось в письме.
Дочитав подмётную бумагу, Иван Грозный устало сказал думному дьяку:
— Позови Лукьяныча, неугодный.
Пока искали Малюту Скуратова, царь успел подумать, что письмо дышит правдой. «Да и что другое могло потянуть к черкешенке Марии Темрюковне, как не зов крови, — уже не в первый раз предположил Иван. — И двор мой ноне на черкесский похож», — размышлял без горечи царь.
Пришёл Малюта-молодец. Опрятен, улыбчив, красив, даже румянец на щеках, словно по младости лет. «А лютости в нём, однако, больше, чем в ком-либо. Крикнуть, что ли, на него?» — подумал царь.
Ан нет, с Григорием Лукьяновичем Иван Грозный разговаривал как с большим вельможей. Знал он, что, ежели Малюту обидеть и оскорбить непотребными словами, он сам проявит дерзость и, чего доброго, задушит огромными лапищами. Однако на этот раз царь разговаривал с Малютой без особой ласки. И было отчего. Следствие по делу об измене Ивана Фёдорова затянулось почти на два года. Сыскные опричники Мал юты Скуратова рыскали по всей державе, замучили под пытками десятки служилых людей, слуг, холопов в коломенской и новгородской вотчинах Фёдорова, но не добыли никаких улик об измене. Никто, даже под рукой палача, не оговорил Фёдорова.
Малюта смотрел на царя ласково, спросил:
— Ты, батюшка, звал меня?
— Звал. Найди митрополита, и пусть придёт во дворец моим именем.
— Найду, и придёт, — ответил Малюта, слегка поклонился и вышел.
Иван Грозный задремал в кресле. Филипп вошёл тихо и сел у стены на лавку, обитую зелёным бархатом. Митрополиту не хотелось тревожить царя. Он всматривался в черты его лица и думал о нём. До сих пор Филиппу не удавалось разгадать противоречивую, изощрённую в хитростях и коварстве натуру Ивана Грозного. Он был умный и образованный человек, он знал цену добру и злу. Сам боярами был ущемляем, но не до такой степени, чтобы все силы души и тела отдать одной страсти — искоренению боярской крамолы. Однако обернулось это другим. Вместе с боярами и князьями он уничтожал русских людей всех чинов и сословий. «Как сие могло уложиться в природе российского государя?» — удивлялся Филипп.
Царь, наконец, открыл глаза, увидел митрополита, спросил:
— Давно пришёл?
— Давно.
— Разбудил бы.
— Ты, государь-батюшка, видимо, умаялся в делах, устал...
— И то верно. — Царь помолчал, собираясь с мыслями. — Спросишь, зачем позвал? Так вот скажи, как на исповеди: служил ли ты при дворце, когда я на свет Божий появился?
— Служил, государь-батюшка, сын мой.
— И правду ведаешь о моём рождении? — Царь прожигал Филиппа пытливым взором. — Говори, всё стерплю.
Филипп не отводил своих глаз от царских. Он подумал: «Какую правду ты хочешь знать, истинную или в угоду? Токмо правда бывает одна, или её нет вовсе».
— Чего молчишь, владыка? Сказал же, стерплю. — А про себя подумал: «Нет, не стерплю!»
И Филипп согласился с ним: «Не стерпит. И будет преследовать меня, как тот шатун в заонежской тайге, пока не упаду. Да где наша не пропадала!» И Филипп шагнул с обрыва в пропасть, в холодный омут.
— Ты, царь-батюшка, сам, поди, знаешь о той правде. Ан ищешь подтверждения у очевидцев. Скажу мало. Но то правда. Великий князь Василий, твой мнимый батюшка, был не чадородным, но винил в том княгиню Соломонию. За то и свершил над нею постриг. Женившись на твоей матери, он три года ездил с нею по монастырям, по ворожеям и колдунам, дабы они помогли твоей матушке зачать дитя, но того не добился. Матушка твоя тоже оставалась бесчадной. Всё решила твоя бабушка, княгиня Анна. Она отвезла дочь за Боровский монастырь к отшельнику Ипату. Там они провели три дня. И в положенный час ты появился на свет. Вот и вся правда, государь Иван...
— Васильевич?
— Ипатович. Всё, как на духу.
— А брату Юрию кто отец?
— И сие тебе, государь, ведомо. Изволь моё подтверждение: мать твоя была возлюбленной Ивана Овчины и Юрий — дитя их греховных услад.
— Скажи последнее: от кого понесла Соломония?
— Не ведаю доподлинно, но предполагаю: князь Андрей Иванович Старицкий — отец дитяти Соломонии. Они любили друг друга с ранних лет.
Воцарилась тишина. Каждый думал о своём. Царь вспомнил подмётное письмо. А митрополит размышлял о новом повороте своей судьбы. «И то сказать, зачем великому государю свидетель в его тёмном прошлом», — пришёл к выводу Филипп. Он встал.
— Я пойду, царь-батюшка. Службу мне пора править в Успенском соборе. Приходи, помолимся вместе.
— Не знаю, приду ли, — как-то безучастно ответил Иван Грозный и даже не заметил, как Филипп ушёл. В этот миг он подумал о том же, о чём минутой раньше размышлял митрополит. «Господи, а ведь Филипп единственный очевидец...» И царь Иван усмехнулся.
Митрополит пришёл в Успенский собор и вскоре при стечении сотен россиян повёл службу в честь приближающегося праздника Благовещения Пресвятой Богородицы. В конце марта стояла благодатная погода. Все радовались теплу и солнцу. И Филипп радовался, правил службу в хорошем состоянии духа, хотя только что завершившаяся беседа с царём не предвещала ничего хорошего, наоборот, чем больше о ней думал митрополит, тем зловещее вырисовывался её облик. Однако Филипп попытался забыть о разговоре с царём. Огорчало митрополита более то, что царь Иван стал редким гостем в храмах. Правда, о церквях Симонова монастыря и Александровой слободы он не забывал. Но там велись потешные службы. В тех храмах царь Иван был то шутом, то архиепископом, то игуменом, князь Афанасий Вяземский служил келарем, Малюта Скуратов — пономарём, а Алексей Басманов — духовником Ивана Грозного. Где уж тут до благостной церковной службы, когда столько потехи! В Симоновом монастыре были и кулачные побоища, и разгулье с вольными девицами — всё дозволялось уставом царских вертепов, написанным самим Иваном Грозным. Трудно было смириться Филиппу с тем, как увязал в сатанинской ереси государь. Но он должен был сие терпеть, потому как не имел права вмешиваться в царский домовый обиход.
Теперь, как понимал Филипп, после откровенной беседы с царём, он получил это право. И заплатил за него ценою своей жизни. Ничто не пугало отныне митрополита вступиться за боярина Ивана Фёдорова и вырвать его из злодейских рук государя. Филипп ничтоже сумняшеся назвал Фёдорова самым правдивым и стойким россиянином из всего земского правительства. И Земская дума, кою он возглавлял, при нём была настроена более строго против царской опричнины и всего произвола Ивана Грозного. Но пока Иван Фёдоров был в заточении, и ему, митрополиту, не должно быть покоя.
Служба в Успенском соборе была в самом разгаре, когда неожиданно распахнулись врата храма и в него, словно разбойная ватага, вломилась орава кромешников во главе с Иваном Грозным. При нём, как всегда, были Алексей Басманов и Василий Грязной. Он «вошёл со всем воинством своим, вооружён весь, наго оружие неся». Царь был в дорожном одеянии, опричники — тоже, все в чёрных кафтанах, в шапках, кои они и не подумали снять. Владыка вознегодовал: как посмели они осквернить святыню православной веры в час торжественного богослужения?! Он поднял над головой крест, крепче сжал в руке посох и сошёл с амвона навстречу царю и кромешникам. Богомольцы поспешили расступиться, многие покидали храм, другие прятались в приделах. Подойдя к царю и опричникам, митрополит бесстрашно сказал: