Страница 109 из 131
Но опричники по мановению руки Василия Грязного обнажили сабли и ринулись теснить люд от «крамольных» горожан. Басманов тронул коня и с десятью опричниками, что были близ него, врезался в толпу горожан. Он кричал:
— Суздальцы, вам будет мир и покой, ежели дадите осудить государевых преступников!
Басманова уже никто не слушал. Толпа не утихомирилась. Опричники едва сдерживали горожан, рвущихся спасти пятерых обречённых. Василий Грязной увидел помост близ храма и велел вести их к нему. Он взлетел на помост и крикнул:
— Суздальцы, утихомирьтесь! Я ещё не сказал своего слова. Идите вольно в опричнину, пока призываем. Завтра уже будет поздно. Завтра мы оголим город. Отныне он царский!
Вошёл в раж и Басманов. Кровь у него закипела, непокорство суздальцев бесило его. Он выхватил плеть и стал направо и налево бить по головам горожан. Кто-то схватил его за полу кафтана, пытаясь стащить с коня, но сверкнула сабля опричника, и молодой горожанин упал под ноги коня. Пролилась первая кровь. И она опьянила опричников. В этот миг вновь возвысил голос Василий Грязной. Он выдохнул из могучей груди всего одно слово:
— Тихо-о!
Такого гласа суздальцы не слыхивали и замерли.
— Смотрите, непокорные! — продолжал Грязной. — Вот что будет каждому из вас, ежели не подчинитесь доброй воле милосердного царя! — И Грязной коротким, но сильным ударом отрубил руку у пожилого боярина Анчихина, стоявшего впереди других обречённых. Не обращая внимания на вопль обезрученного, он спросил остальных: — Будете ли вы молить государя о пощаде за ваши злодеяния против него?
Трое из жертв не произнесли ни слова. Лишь четвёртый молвил:
— Не жди от нас покаяния, тать. Мы ни в чём не виновны.
Грязной исказил сказанное горожанином и донёс до суздальцев за плотную стену опричников явную ложь:
— Вы слышите, что он сказал: «Мы шлем анафему царю-аспиду!» Ваше слово, горожане! Я слышу! Я слышу! Вы жаждете их смерти! — И Грязной крикнул опричникам: — Ату их! Ату!
Сразу десять молодых и сильных опричников бросились к помосту, взлетели на него, засверкали сабли. И полетели прочь головы, руки, падали на помост тела.
Женщины, кои были среди горожан, заголосили, суздальцы стали разбегаться. И вскоре близ опричников остались дрожащие от страха и ужаса лишь городовой приказчик и присяжные окладчики.
На следующий день суздальцев вновь согнали на торговую площадь. Они были тихи и покорны. Они признали особый царский двор и просили Басманова и Грязного, чтобы те от их имени поклонились царю-батюшке о милости войти в опричнину.
Алексей Басманов был в этот день изрядно хмелен, бодр и деятелен. Он довольно потирал руки, смакуя первую удачу. И лишь где-то в глубине души таилось смущение оттого, то при его участии был жестоко растерзан боярин Петров, сродник московского боярина Захарьина, к которому сам Басманов был близок. «Почему же я не остановил эту дикую расправу?» — задал себе вопрос Алексей и отказался искать на него ответ, увидев, как пристально приглядывался к нему Василий Грязной — недреманное царское око.
После Суздаля Басманов и Грязной повели свою орду в тихий Галич, приютившийся на берегу большого озера, богатого рыбой. Было неведомо, чем приглянулся этот городок царю Ивану, может быть, первозданной тишиной, только он запомнил его и одним из первых занёс в список. Здесь была пролита малая кровь. Сами галичане привели в железах местного скотобойца Захара, который каждый раз, когда резал животину, приговаривал: «Вот и ещё одного Ивашку под нож пустил». Кого он имел в виду под именем «Ивашка», оставалось неизвестно, ибо дознаться от него путного слова не смогли, потому как он был хмелен до поросячьего визгу. Захара отдали на потеху молодым опричникам, и они его зарезали, как режут кабанов: распластали на земле и ткнули нож в сердце.
Галичане мирно приняли все царские указы-повеления, тем сохранили свой город и себя от неправедной расправы. Покидая город, Грязной негодовал:
— Плохо мы поратничали здесь, Данилыч. Держать нам ответ перед государем за то, что гнойную крамолу не вскрыли.
— Да нет её в Галиче.
— А ты бы придумал. Чай, побашковитее меня.
От Галича опричники пошли на Вологду, минуя Кострому, коей в списке государя пока не было. До Вологды путь оказался не таким уж и дальним. Сытые, резвые кони покрыли этот путь за три дня. Вот и северная красавица, спокойная, милая Вологда. В зимнее время она казалась притягательной и уютной. Дома здесь у всех горожан были добротные, просторные, народ гостеприимный, душевный. Алексей Басманов был настроен, как и в Галиче, не искать здесь крамолу, а только донести до вологжан волю государя и мирно упросить их войти в «особый государев двор». Но из-за этого между Басмановым и Грязным возникла чуть ли не ссора. Василий, обладавший такой же властью при царе, сказал:
— Ты, Данилыч, ищешь сладкой жизни и не желаешь пачкать руки в крови. А у нас такая служба, что без того не обойдёшься. Я ведь не зря при тебе. Вижу я твою червоточину и царю о том поведал. Так вот заткни эту червоточину и пойдём с тобой государево дело править ревностно. А по-иному и не быть.
Басманов не вспылил: не хотелось ему портить отношения с этим «медведем», — ответил миролюбиво:
— Устал я, Василий, от крови. С девятнадцати лет её проливаю. Да там, в прошлом, была басурманская кровь, а тут своих, русичей... Эх, напиться бы сейчас да и забыться!
— Ладно, у нас ещё ночь впереди подумать. А там, ежели что, пей беспробудно. И без тебя управлюсь. — Грязной поласкал пудовый кулак. — Знаю, Вологда полна крамольников. Все они тут, на севере, мнят себя вольными и не чтут царя.
Так и было в Вологде. Как осмотрелся Басманов утром в городе да увидел на постоялом дворе питейную избу, так и нырнул в «отрадное место». И только сел за стол да крикнул полового, как тот догадался, что нужно гневному боярину, мигом принёс княжьей медовухи, которая в Вологде покрепче хлебной водки.
Пил Алексей неторопливо, не хотел оглушить себя хмельным и заливал душевный огонь постепенно, но верно. Он был далеко от царя, от забот, кои взял на свои плечи Василий Грязной. Знал Алексей, что Василий обо всём его поведении донесёт царю, но это его не волновало и не пугало. Он был озабочен одной жаждой: забыть о прожитой жизни, оставить себе лишь самый малый её островок, где жила его несравненная Ксюша с завораживающими глазами.
Однако в уединение Алексея ворвался говор вологжан, и в нём несколько раз он услышал имя соловецкого игумена Филиппа.
— Да видел, видел я, как сани с Филиппом скрылись в соловецком подворье, — доказывал молодой горожанин своим дружкам. — И белых лошадок его я знаю.
— Ну и что в том проку, что ты его видел, Пахом? Ведь он же тебя золотниковой водочкой не угостил, — отмахивался разбитной мужичок от очевидца.
— Помолчи, Сучок. Мне мой свояк-пономарь сказывал, что соловецкого игумена сам царь зовёт к себе, чтобы служил при нём первосвятителем.
Алексей догадался, о ком ведут речь вологжане. И в памяти его ярко высветилось всё, что было пройдено и пережито с Фёдором Колычевым. И до ломоты в сердце захотелось Алексею увидеть мирского Федяшу, поплакаться на свою горькую жизнь. И он встрепенулся, дабы бежать на соловецкое подворье, упасть Филиппу на грудь или в ноги и молить, чтобы с нарочным тайно отправил его на Соловецкие острова. «Он поймёт меня, поймёт и простит за всё содеянное в опричной жизни». Но хмель ещё не ударил Алексею в голову, он мыслил ещё здраво, и у него пробудилась совесть. «Не могу, не смею я видеть его и смотреть ему в чистые глаза, служа сатанинскому делу». Может быть, выпив ещё кубок-другой княжьей медовухи, Алексей и отправился бы на встречу с Филиппом, если бы не путы, связывающие его через сына с главою опричнины Иваном Грозным. Сказано же было Алексеем в здравом уме во время клятвы: «Не знаться не только с друзьями и братьями, но и с родителями и служить единственному тебе, царь. На том и целую крест». И утихомирился Алексей, совестью мучимый, а в большей степени клятвою опутанный. Разломать-то он разломал два своих состояния, да боль новую себе причинил и принялся заливать разлом хмельным и пил не только княжью медовуху, но и хлебную водку, дабы поскорее впасть в беспамятство.