Кндр против ссср

Вячеслав Рыбаков

КНДР[1] ПРОТИВ СССР[2]

Впервые опубликовано (с сокращениями): «Нева», 1994, № 10

В последнее время модно стало говорить, что история учит лишь тому, что ничему не учит. Этот тезис очень на руку тем, кто и не хочет ничему учиться; они его и повторяют чаще других, лицемерно сокрушаясь по поводу его несокрушимости. Похоже, он на руку и сонмищам президентов, в одночасье, как зубы дракона, взошедших и заколосившихся на российской земле. Каждому из них мстится, что он принципиально умнее и хитрее всех своих предшественников, и поэтому, делая, в сущности, то же, что и они, добьется принципиально иных результатов. Практика показывает, что таки нет.

Национальную — а вернее, многонациональную катастрофу, постигшую нашу страну в девяносто первом году, в некоторых кругах принято именовать «распадом последней империи». Подразумевается, что слово «империя» есть ругательство; тогда слово «распад» автоматически приобретает благостный характер. Язык вообще очень хитрая штука. Охотно верю, что для мусульманина слово «неверный», по-русски весьма отвлеченное и выспреннее, звучит с такой же предметной отвратительностью, как для нас, например, слово «падаль» или «гнида». И как тогда, скажите, оставаясь в рамках языка, продолжая говорить на нем, научить веротерпимости? «Нужно уважать падаль»? «Гниды тоже люди»? Легко представить реакцию публики на подобные призывы. То же и тут. Распад плохого — всегда хорошо. Но если отрешиться от догм, унаследованных демократической общественностью прямо от столь справедливо порицаемого ею «Краткого курса истории ВКП(б)» (Российская империя есть тюрьма народов), и попытаться, поразмыслив, слущить собственные эмоции с явления, можно увидеть, что в конце XX века империя — это всего лишь многонациональное государство, с большей или меньшей степенью жесткости управляемое из одного наднационального центра. В отличие от государств столь же или даже более централизованных, но относительно мононациональных — назовем их, чтобы подобрать термину «империя» столь же современно звучащий антоним, «королевствами». Но тогда и оплот Свободного Мира, Североамериканскиее Штаты, вполне тянут на империю. И уж, во всяком случае, живут и здравствуют — тьфу-тьфу-тьфу, чтоб не сглазить! — такие явные империи, как Бразилия, Индия и, тем более, Китай.

Чем же империя хуже королевства? Политиканы и там, и там одним миром мазаны. И там, и там примерно одинаковый процент людей обожает армию и армейские порядки. Можно, правда, провести деление по иному принципу: в империи на порядок больше, чем в королевстве, нарушаются права нацменьшинств. Но тогда нам придется признать, что гибель Союза в одной только Балтии привела к образованию целых трех о-очень кошмарных империй. И словно специально для того, чтобы никто уже не мог сомневаться на их счет, некоторые даже проявляют классическую, буквально по «Империализму как высшей стадии», тягу к территориальной экспансии. А сопровождавшаяся геноцидом с обеих сторон грузино-абхазская империалистическая война за обладание приносящими миллиардные прибыли курортами? И вот нечестная игра сразу кончается, все встает на свои места. Распад он и есть распад; корень тот же, что и в слове «падаль».

Когда я начинал заниматься средневековой китайской бюрократией, в глубине души я лелеял надежду отыскать в тогдашнем административном праве, регулировавшем деятельность чиновничества, некий секрет, который смог бы затем на блюдечке поднести Отечеству и тем помочь ему сделать более дееспособным чиновничество собственное. Я уже тогда, в конце семидесятых, как и многие, понимал, что живу в бюрократической державе. Но уже тогда видел, что, скажем, в Китае бюрократия была способна обеспечить стабильность общества на протяжении полутора-двух веков (потом, хоть тресни, коррупция все проедала, и происходили неизбежные, циклически повторяющиеся срывы), а у нас речь идет о гораздо более коротких периодах. Фактически они ограничиваются сроком функционирования одного поколения, и при каждой перепасовке власти от предыдущего поколения к последующему происходит судорога. Скорая неизбежность очередной перепасовки была очевидной, и вероятность новой судороги была более чем велика. Опасения, как мы теперь видим, полностью оправдались.

Скоро я понял, что никакого чисто административного секрета нет. Разумеется, уголовное право предусматривало мелочную, до дикости, с нашей точки зрения, дотошную регламентацию административного функционирования — что и давало многим мыслителям всласть поговорить о поголовном рабстве на Востоке. Ну хотя бы: каждые двадцать минут в учреждениях должны были проводиться проверки наличия служащих на своих местах. Кого не заставали, тот подлежал наказанию двадцатью ударами палок; кого не заставали дважды — сорока ударами и так далее. Или иное, относящееся уже не к производственной дисциплине, а к общественной морали: чиновник, зачавший ребенка в период траура по кому-либо из родителей — а длился подобный траур чуть не три года, — подлежал увольнению как растленный тип. И пусть зачатие произошло в законном браке — не в этом дело! Нельзя устраивать себе такую радость, когда надлежит исключительно печалиться… Эти примеры, подчас столь же гротескные с нашей точки зрения, можно множить и множить. Но суть-то была отнюдь не в строгих наказаниях за малейшие отклонения от должного поведения.

Единственная китайская династия, Цинь она называлась, которая попыталась управлять страной исключительно при помощи раздаваемых центром кнутов и пряников, не продержалась и сорока лет; ее просто смело. Не помогли ни колоссальная, лучшая в том регионе армия, ни казни типа варки в малом котле, варки в большом котле и так далее. То было время — аж за два века до Рождества Христова, — когда государственные деятели Поднебесной впервые поняли, что можно не просто соблюдать сложившиеся нормы поведения и карать за отступления от них, но придумывать, конструировать удобные для государства законы и с их помощью конструировать общество, вдавливая эти законы в жизнь наградами за их соблюдение и наказаниями за их нарушения. Открытие было ошеломляющим. Завораживающим. Казалось, теперь с людьми можно вытворять, что угодно, можно управлять ими, как марионетками.

Оказалось — нет.

Буде закон идет вразрез с человеческой природой — скажем, перемещаться дозволено исключительно прыгая на одной ноге (благородное оправдательное объяснение человек для любого маразма может подобрать, на то и мозги в бестолковке. Скажем, в целях увеличения пропускной способности дорог и тропок и наиболее рационального использования жилплощади), то, даже если выплачивать всем прыгающим изрядный пенсион, а ослушникам усекать грешную ногу, общество развалится. Сначала люди начнут притворяться, что прыгают, и ходить нормально, когда никто не видит. Таким образом, все окажутся формальными преступниками и будут ощущать себя преступниками. Тогда вздыбится вал коррупции. Я, сержант Чун, вчера видел тебя, любезный, на двух ногах. Плати. Или: не хочешь за меня дочку отдать? А если я сообщу куда следует, что ты в сортире сидишь на корточках — то есть на двух ногах? То-то. А приданого побольше! Все стимулы встанут с ног на голову. Государственные награды и наказания будут бить мимо цели, доставаться не тем, для кого придумывались. А искренней любовью народной начнут пользоваться исключительно одноногие — неважно, кто из них подонок, кто праведник, лишь бы нога была одна. И лишь потом, когда все попытки людей приспособиться к нелепице по-хорошему, без революции, приведут к полному бардаку и бардак осточертеет всем, тогда грянет взрыв. И слово «закон» еще долго будет бранным, а слово «власть» надолго станет синонимом слову «топор». И награда, даже честно заслуженная, еще долго будет восприниматься, как расстегнутая ширинка или блевотина на манишке. И наказание, даже вполне правомерное, еще долго будет восприниматься, как нимб святого.

1

Куча Независимых Деревень России.

2

Союз Советских Социалистических Республик.