Страница 11 из 41
Но нельзя забывать, что отношения собственности не сводятся к имущественным. Собственность – власть в хозяйстве, социально-политический тип хозяйствования. Как в обществе, так и в хозяйстве народы СССР отчуждены от власти. Государство в СССР – не народное, чуждое народу. Государственная собственность в связи с этим также не имеет ничего общего с общенародной. Общенародность собственности означает прежде всего защищенность каждого хозяйствующего субъекта народом в целом через народную государственную власть. Современный советский строй являет нечто прямо противоположное: посредством государства народ отчуждается от власти, каждый хозяйствующий субъект посредством государства лишается возможности получить защиту народа. Хозяйствующие субъекты не ассоциируются имеющейся в СССР хозяйственной властью, а разъединяются, диссоциируются.
Вторая ложь о современной советской экономике касается степени ее обобществления. В обычном политико-экономическом смысле обобществление понимается как степень органической связанности, спаянности воедино различных хозяйственных явлений и процессов. Эта связанность, спаянность должна быть внутренним свойством хозяйства подобно тому, как в живом организме специализация систем и органов вызвана потребностями целостности. Советское хозяйство, конечно же, содержит в себе немало моментов действительного единства. Но немало в нём и такого, что идёт от командования, от сконцентрированности власти наверху. Вот эту сконцентрированность власти, степень централизации управления чаще всего и принимают (или выдают) за степень обобществления хозяйства. Глубокое заблуждение. Сконцентрированность функций управления далеко не всегда оправдана внутренними потребностями функционирования хозяйства, а очень часто представляет собою разрушение возможного обобществления. Достаточно назвать проблемы рынка и любых других горизонтальных хозяйственных связей. Их либо нет, либо они ослаблены до дистрофии. Прибалтийские республики, к примеру, несколько десятилетий не имели прямых межреспубликанских связей, а устанавливали их кружным путем, через «сильный центр». Единый диспетчерский пункт советского хозяйства нам всё время изображают как единый народнохозяйственный комплекс. Но комплекс – не подведомственность, а реальная связь. Реально же связь внутри экономики порвана, подменена административно-командной связью. Вот в чём дело.
Подобным же образом обстоит дело и с демократическим централизмом. О том, существует ли централизм в СССР, можно спорить. Централизм как субординированность, как органическое единство системы, устроенной иерархически, относится в СССР разве что к системе командования обществом. Но хозяйству внутренне не присущ централизм, нет экономической субординированности, нет единства, достигаемого через самостоятельность действий органически увязанных звеньев хозяйства. Централизм придан хозяйству как некий внешний для него объединитель, не дополняющий, а заменяющий собой экономические субординированные связи. Не централизм, а командование – вот что есть в советской экономике. Вопрос о демократизме отпадает при этом сам собою. В неправовом государстве, да еще при отчуждении народа от власти нет и не может быть демократического управления. Тип управления, свойственный хозяйству СССР, – командно-карательное управление.
Четвертая ложь о советском хозяйстве – будто оно ведётся планомерно, а планомерные решения, касающиеся хозяйства в целом, дополняются хозяйственной самостоятельностью и инициативами снизу. В принципиальном плане основные возражения на это связаны с приведённым выше раскрытием характера централизма. Тоталитаризму свойствен мертвящий централизм, когда движущее начало вынесено за пределы движущегося. Становясь внешним по отношению к хозяйству, управление приобретает вид командования, то есть полной противоположности самоуправлению, демократии, добровольному сознательному централизму. Планомерность как сознательная целесообразность вырождается при этом для хозяйства и для каждого хозяйствующего субъекта во внешний (спускаемый сверху) план, в жесткое предписание конкретных действий. Управляющий при этом действует планомерно, а управляемый – слепо, бессознательно, повинуясь указанию извне, по чужому плану. Хозяйствующие субъекты, люди, работники отчуждаются от планомерной деятельности. Их инициатива не имеет своим предметом их интересы, а своей целью – саморазвитие той хозяйственной среды (формы), в которой они находятся. Это инициатива исполнителя приказа. Правда, исполнение приказа в тоталитарной системе однозначно отождествляется с выполнением долга. Даже долг и совесть становятся критериями пригодности для исполнения только чужой воли, которую рекомендуется воспринять как волю собственную.
Словом, советская экономика, как её ни оценивай, не подходит под критерии социалистичности. То, что выдаётся обычно за ее социалистические якобы свойства, – не является социалистическим, а только называется «социалистическими» словами.
Четвертая сторона жизни советского общества – культура. В отличие от социалистической революции, призванной продолжить историческую традицию гуманизма и приумножить гуманистические накопления, тоталитаризм задерживает прогрессивное развитие, пытается повернуть его вспять, осуществить антигуманистическую (фашистскую) альтернативу в истории. Таким целям и действиям тоталитаризма адекватно враждебное отношение к культуре, к накоплениям цивилизованности. От презумпции неблагонадежности до истребления культуры – таков спектр «отношения» тоталитарных режимов к культуре. Сталинщина и брежневщина типичны в этом отношении.
Гуманизм, социализм, коммунизм (если рассматривать их как идейные течения и идеологии практических движений и обществ) нацелены на свободу развертывания своеобразия и разнообразия как на приоритетную социальную ценность. Разнообразие, своеобразие воспринимается как реальное богатство общества, как реализация его созидательных потенций, как активная культура в её конкретно-историческом виде. Напротив, для тоталитаризма разнообразие, своеобразие – признак слабости общества, его немонолитности, отсутствия единства. Рассматривая единство общества как фактор своей силы, тоталитаризм понимает единство исключительно как единообразие, как монолитное единство, а не единство разнообразного.
Тоталитаризм метафизичен как всякое субъективное насилие. Народ для него – объект окультуривания, пользователь одобренного вождями набора культурных благ и форм жизнедеятельности, но, конечно же, не творец новых форм и новых благ, тем более – не свободный их творец, не носитель и не верховный их ценитель.
Не буду развертывать этот тезис применительно к советской истории. Сегодня говорят страшные слова, оценивая итоги культурной политики сталинизма: бездуховность, отчуждение от культуры, разрушение культурных традиций и т. п. Думаю, все это – не издержки полемики, а предварительные оценки. Вся полнота разрушения пока еще нам не видна.
Так что и с этой стороны современное советское общество никак не выходит на социалистические критерии.
Резюмирую. Характер исходного состояния общества – не социализм и не «ранний социализм», а казарменный псевдосоциализм, тоталитаризм.
Четкое обозначение сущностной противоположности социализма и действительного состояния советского общества, которое является исходным для перестройки («доперестроечным»), невозможно переоценить. Вся концепция переходного периода (состояния), то есть вся концепция стратегии и тактики перестройки как социальной революции несет на себе глубочайший отпечаток того, какой вывод делается из сопоставления по существу социализма и «доперестроечного» состояния советского общества.
Если «доперестроечное» – это тоже социализм, то социальная основа общества признается доброкачественной и ее надо совершенствовать, обновлять, притом можно делать это и радикально. Так складывается концепция перестройки как переходного периода (и в формуле этой уже погашен политический накал, уже игнорирован антагонизм и уже слышатся сладкие мелодии «революции сверху»). Если же «доперестроечное» – не социализм, а тоталитаризм, то сама сложившаяся основа общества не может быть признана доброкачественной, и ее надо ломать, заменять принципиально иной – гуманистической, демократической. Так складывается концепция перестройки как социальной революции (и в формуле этой высок политический накал, пульс антагонизма бьется как сердце общества, слышатся позывные революции снизу – мощные, благородные, полные надежд на очищение).