Страница 50 из 156
— Юра!
Он не слышал меня. Легкий розовый проводок трепыхнулся в его руке и лег в один ряд с другими такими же. И по тому радостному удовольствию, которое изобразилось на Юркином лице, я догадалась, что он решил что-то, и решил правильно.
— Юра!
Он уже крутил в руках следующую штуковину и думал о том, куда ее приспособить. И опять он не услышал зова. Так бывало с ним и дома: зачитается — и ничего не слышит. Но одно дело дома, другое — здесь. Так все похоже на сцену из «Снежной королевы»! Я — Герда — вхожу в ледяной замок, мой сын — Кей — играет льдинками и совершенно недоступен мне.
Какой холод охватил меня! Как все во мне возмутилось! Я не дам отобрать у меня сына! «Эй, вы там! Да, мой мальчик интересен вам больше, чем мы с Женей. Его легче приобщить, приручить. Но, между прочим, у него есть мать!» Я не помнила себя от страха. Подбежала к сыну, смахнула с пола все, что с таким трудом он собрал, и заорала на него, забыв на время, что спокойное достоинство — одна из характернейших земных черт:
— Ты что, не слышишь?! Оглох?!
Юрка стоял передо мной обиженный, со слезами на глазах. Гордый в своей обиде.
— Ты! Ты! Я старался, а ты!..
И такое отчуждение почувствовала я в нем, так он давал понять несправедливость моего поступка, что мне стало до боли стыдно.
— Прости, сын! Прости! — Я плакала.
— Да ладно, ма! — Oн не видел меня раньше плачущей и испугался не меньше, чем я. — Я это теперь по пямяти соберу. Не плачь, ма!
Я заставила себя улыбнуться.
— Ма! Я же ничего плохого, я просто не слышал…
— Да, да, конечно! А что это ты делал?
— Трудно сказать… Так, пришло в голову…
Я повела его из комнаты. «Он мой! И никогда — слышите вы! — никогда не будет вашим!» С этого дня не было секунды, чтобы во мне умолкло чувство ревнивого материнства. И, сознаюсь, это одно из самых тяжелых чувств, которые выпадает переживать матери.
Происшедшее я обдумывала одна. Тебя посвящать не стала. Боялась, ты станешь смеяться над моим тяготением к сказкам, а потом представила, как ты говоришь: «Эмоции. Одни эмоции. Не приставай к ребенку, пусть играет, как ему нравится». Я скрыла от тебя этот случай еще и потому, что сама выглядела в нем не очень.
Хорошо еще, что мне приходилось много учиться и работать, что на переживания оставалось не так много времени, иначе я бы, наверное, сошла с ума и вправду. А училась я старательнее любой отличницы в школе. Я уже мастерски делала анализы крови — кстати, анализы у нас всех были прекрасные — все было в норме. Ты усложнял и усложнял программу, обучил меня приборному исследованию организма. И говорил, что в конкретных исполнительских делах я незаменима, что за неделю я освоила больше, чем иная лаборантка за год. Я читала, вела дневник, занималась хозяйством. Kaк-то при уборке я обнаружила, что мне чего-то не хватает. Потом сообразила: пыли. Почему-то меня и это огорчило.
— О-о-о! Стоит расстраиваться! — усмехнулся ты, когда я поделилась с тобой открытием. — А что с тобой будет, если я скажу, что вся еда, которую мы поглощаем с таким удовольствием, — искусственная.
— Не может быть!
— Вот тебе и «не может». Представляешь: все вкусно, все натурально — и все искусственно. Для «этих» пара пустяков сварганить оленью вырезку и кочан капусты, кукурузные палочки и куриные яйца — только пожелай. Вот тебе и решение проблемы с питанием человечества.
— А ты понял, как «они» это делают?
— Если бы! Мне не хватает какой-то главной исходной: мысли ли, знания ли, представления ли о мире, измерения — ну, я не знаю чего!
— И хочется узнать?
— Спрашиваешь! Но то, что ты сказала, тоже интересно. На первый взгляд, это означает то, что Юра сформулировал: игрушки в большой коробке. А я бы представил себе пробирки с живыми клетками в герметизированной камере: все для поддержания жизни и пока ничего, что вредно воздействует на эту жизнь.
— Пока?
Я не заметила, как беседа прикоснулась к беспокойному, раздражающему. Но так или иначе это случилось.
И снова я ощутила твою нервозность. Да, мы были один на один с кем-то, кто не хотел открывать себя, но высокую степень развития скрыть трудно, вот она и сказывалась в мелочах: питание, микроклимат. И мелочи эти вырастали для нас в панацею от многих человеческих бед. Загрязнение атмосферы, голод, угрожающий еще многим людям.
А ведь этого можно было бы избежать, знай мы «их» секреты, «их» систему. Но так уж получилось, что понять что-нибудь мог сейчас только ты. На меня надежда плоха, а Юра слишком мал. Впервые за всю мою сознательную жизнь я сожалела о том, что такая обыкновенная. Там, на Земле, у меня было свое место в общественной, в личной жизни. У тебя были соратники, друзья-ученые — была среда, помогающая тебе, подталкивающая тебя. А я — там с меня было достаточно просто любить.
Какая же злость разбирала меня: эмоциональная дура, без минимального запаса нужных тебе знаний! Ну, хорошо. Ну, не мы исследуем, а нас… Но на нашем, пусть и низком по отношению к «этим», уровне мы же можем хотя бы попытаться изучить то, что приоткрывается. И все это на тебя одного! Да еще обучение меня. Да еще Юрка: ты для него и школьный учитель, и товарищ по играм, и отец… И опять я. Ах, Матвеич, Матвеич!.. Ну почему бы ему не быть нормальным человеком, без патологических отклонений? Впрочем, не в нем соль. Интимную сторону человеческой жизни ты всегда считал чем-то священным, не допускающим ни посторонних ушей — ты даже анекдотов на эту тему не выносил! — ни тем более глаз. Скромный ты мой человек! Ты любил меня. Возможно, ты с каждым днем все больше меня желал. Но умер бы раньше, чем позволил своему желанию вырваться наружу. Я даже думаю, что ты гасил в себе сексуальное воображение, предполагая, как и я, впрочем, что «им» доступно и наше воображение.
Мы не сомневались в истинности происходящего. Смешно было бы думать, что кто-то из твоих талантливых друзей «отмочил» с нами эту шутку. Жестокая была бы шуточка, да и не по силам людям. Но кем бы ни были наши похитители, а на нас их незримое присутствие действовало не лучшим образом.
Ты стал таким нетерпимым. Ты придирался к мелочам.
Ни с того ни с сего грубил. Я, естественно, расстраивалась.
— Женя! Посиди со мной. Последнее время мы так редко видимся.
— По-моему, чаще мы еще никогда не виделись.
— Да, по земным меркам…
— Оля! Давай договоримся: отношения не выяснять.
— А я и не хочу выяснять их, просто хочу знать, куда делась раскованность и в каком положении находится наша любовь? Мне лично кажется: в бедственном.
— Вопросы, которые с выяснением отношений имеют самое дальнее родство…
— Смейся, смейся! — Все-таки мне полегчало от твоей улыбки. — Женя! Я не могу избавиться от ощущения, что кто-то невидимый прицепился к моему сердцу и тянет его вниз, тянет. Стряхнешь этого мерзавца на секунду улыбкой ли, словом ли, и снова он тут как тут. Женя! — Я замолчала, не зная, продолжить ли, а ты молча ждал, и я решилась: — Женя, мне кажется: уходит наша любовь.
— Тебе так кажется? Ты ошибаешься.
— Нет, не ошибаюсь. Иначе откуда давление?
— Давление?
— Да. Во мне растет сопротивление именно давлению на душу мою, на любовь.
— Ну что ты хочешь, Оля. Груз наблюдения, сознавая его, нести нелегко.
— Я ненавижу «их»! Ненавижу!
— Это личное твое дело, Оля! Но прошу тебя, как бы ни складывались твои отношения с «ними», не переноси свои негативные чувства на нас. Ты часто выходишь из-под внутреннего контроля.
— Скажи еще: бери пример с меня. Уж ты-то выдержан.
— Да. Выдержке тебе не мешало бы поучиться.
Ты был холоден. И это называется любовью?! «Ты ошибаешься!» Может, и ошибаюсь. Может, это не холодность, а обычная твоя скрытность. Ты же ужасно скрытный, не то что я. Но если и я, чувствуя все время недреманное око «этих», стараюсь сдерживать себя, свою эмоциональность и, в сущности, если не стала другой, то не была и прежней, — что говорить о тебе!