Страница 87 из 99
Приближался праздник Тела Господня, и Жан-Поль Даллю, зная, что ему предстоит впервые участвовать в процессии, упорно хранил обет молчания как благодарность за бывшее ему видение. Он вменил себе в обязанность достойное и трезвое поведение, чтобы к великому дню оказаться достойным неслыханной чести, каковой был удостоен он один во всем приходе.
Эти добрые намерения претворялись в дела. Он уже давно не бывал на кладбище. И отправился туда. Погрустил на могиле родителей и девушки, чьим женихом хотел стать лет двадцать назад. Внутри ограды все заросло шиповником, ползали змеи. Эту часть кладбища собирались срыть. Жан-Поль Даллю укорил себя за эту забывчивость. Он исправил дело, распорядившись перенести дорогие ему останки в новую часть кладбища. А соответствующую сумму пусть вычтут из его жалованья за следующий месяц.
Вечерами он избегал ходить по правой стороне Нижней улицы, где юркие тени в кожаных пальто ловили клиентов у дверей дешевых гостиниц.
Он уплатил долги в нескольких кафе, куда уже месяцами не решался заглядывать.
Он сделал анонимные пожертвования разным благотворительным учреждениям. Ходил к утренней мессе и к вечерней. Но никому, ни за что не рассказывал он о необыкновенном существе, излучающем блеск и сияние, которое весенним вечером приблизилось, чтобы дать ему знамение, поддержать его, возвысить его одинокое и безвестное существование.
И вот, наконец, настала среда, канун праздника. Жан-Поль Даллю отпросился со службы на этот день, чтобы провести его в молитвах и благочестивых размышлениях. В шесть часов утра он уже слушал раннюю мессу. Когда он собирался выйти из церкви, подошел кюре и ласково положил ему руку на плечо.
— Дорогой Жан-Поль, — сказал кюре.
Смущенный Жан-Поль Даллю молча стоял посреди опустевшей церкви.
— Дорогой Жан-Поль, с некоторых пор вы стали выказывать изумительное благочестие. Я счастлив, что вы снова среди нас. Завтра вы пойдете в процессии…
— Я стараюсь это заслужить, святой отец.
— Понимаю, понимаю. Могу ли я, однако, с вашего разрешения…
— Да? — настороженно отозвался Жан-Поль.
— Не знаю, как сказать. Вы не пропускаете ни одной мессы. Вы постоянно исповедуетесь. В этом смысле вы безупречны. И все же… Вы какой-то угрюмый. Вы чем-то озабочены, дорогой Жан-Поль. Вы словно что-то скрываете. Знаете, у меня сложилось впечатление, что вы не все мне сказали, что вы храните какой-то секрет, который сковывает вас и отдаляет от людей…
И тогда, сидя рядом с кюре на последней скамье маленькой церкви, Жан-Поль Даллю сбивчиво рассказал об улице, двух башнях, тюрьме на холме и о видении, возникшем на фоне привычного пейзажа. И о своей уверенности в том, что видение избрало именно его. О том, что его отличили среди других. И о том, как он вел себя с тех пор.
Кюре слушал молча.
Когда Жан-Поль закончил свой рассказ, он помолчал еще минуту, а потом медленно произнес:
— Это очень плохо, сын мой.
Жан-Поль вздрогнул.
— Это тяжкий грех гордыни.
— Гордыни, святой отец?
Ему не верилось.
— Ну разумеется, — продолжал кюре. — Вы подумали, будто вам было знамение свыше, мой бедный друг, в то время как у вас была простая галлюцинация от усталости… или от избытка алкоголя. Это прискорбное заблуждение. Но господь в своей неизреченной доброте простит вас, если вы смирите дух и сознаетесь в этом. Идемте в исповедальню.
Но, выходя этим утром из церкви, Жан-Поль Даллю не был кроток сердцем и покоен душою. Тревога и обида переполняли его. Ведь его не выслушали. В его тайне ничего не поняли. А он был уверен в том, что знал. В том, что видел. В том, что говорил.
День прошел не так, как надо.
Кафе «Лебедь», кафе «У моста», сперва он молчал, потом стал бормотать себе под нос, потом рассказывать вслух свою историю, потом хватать людей за руку, чтобы рассказать ее снова. А еще солнце пекло вовсю. И столько пива было. И в двух шагах — Нижняя улица, фигурки перед гостиницами, крашеные волосы этой смуглянки, которая всегда была так внимательна к нему. Уж она-то по крайней мере выслушает его историю, не станет хихихать, как другие.
На следующий день колокола ста тридцати двух церквей городка поднимают оглушительный трезвон, и Жан-Поль Даллю, пошатываясь, занимает свое место в процессии.
Но для него уже слишком поздно.
Теперь он сидит, навалившись на стол в кафе «Кедр», у самой двери, и голова его покачивается над пивной кружкой.
— Идти в процессии в праздник Тела Господня — этого мало. Надо еще вести себя прилично!
Хозяин кафе отбирает у него пиво и преспокойно подталкивает к выходу.
Жан-Поль оборачивается к стойке.
— Мари-Анж!
Головка в ореоле золотых волос делает знак: нет.
— Хватит пить, — говорит хозяин. — Все остальные еще в соборе. Иди к ним. Сюда можешь прийти потом. Стоило, конечно, участвовать в процессии, чтобы потом напиться до бесчувствия.
Это правда, остальные еще в соборе. Главный портал открыт, слышатся звуки органа, пение; в узких улочках музыке вторит эхо. Кафе «Лебедь», кафе «У моста», кружка пива, две кружки, воздух дрожит от зноя, солнце наливается страшной обжигающей желтизной, от которой застилает глаза и трясутся руки.
— А я видел епископа, и совсем близко.
— Ну да, ты видел епископа. Как же получилось, что ты не пошел за ним в собор?
— Мне наплевать, я видел епископа. И солдат. Они дали залп салюта на Большой улице. Из окон свешиваются скатерти и ковры. И столько золота повсюду!
Кафе «Крест», кафе «Аист», воздух дрожит от чудовищной жары, солнце пьянит сильнее, чем пиво.
— Как гремели фанфары! А епископ, черт возьми, он ведь мне руку для поцелуя протянул!
Так взывает глас Жан-Поля Даллю в одиночестве и печали. На крышах полощутся флаги, органы ревут, хоры надрываются, епископ благословляет. За столиком кафе — одного, другого, третьего — буйствует многогрешный избранник, думавший, что узрел знамение в вечернем сумраке, его тошнит, и он рыдает в ярком свете дня, среди не верящих ему праведников.
ЛАДНО, ЛАДНО
Перевод с французского Н. Кулиш
В это снежное утро он остановил ее. И теперь с гневом смотрит на слишком загорелое лицо: белокурый пушок как ореол вокруг смуглой кожи, прорезанной крохотными морщинками у подбородка и вокруг глаз. Тридцать девять лет. Лора. Его жена. Зачем он остановил ее?
Было пасмурно и влажно. Этим утром под ноги стлался тающий снег, мост облепила корка заледеневшей грязи, деревья на эспланаде в ста метрах отсюда кажутся обвислыми тряпками. Он мог пройти мимо торопливым шагом, вежливо поклониться — и все… Теперь ловушка захлопнулась, время остановилось и воцарилась печаль.
— Как дела у Патрика?
Они долго сидели молча перед кружкой пива, сначала украдкой посматривая, а потом разглядывая друг друга с ненавидящей нежностью, которая связывает их крепче, чем обоим хотелось бы. Он знает, что голос его выдал.
— Все лучше и лучше. Время у него сейчас такое. — Она смеется. — А как у тебя проходят занятия? Все в порядке?
— Все лучше и лучше. Ты, наверно, уже слышала об этом. Прямо цирк какой-то. Не знаешь, за что раньше хвататься. А в этом году еще двух стажеров прислали.
— А как Антуанетта?
Спросила — и чуть поджала губы. У Лоры тоже тон какой-то неестественный. Неискренний.
— Антуанетта? У нее будет ребенок. К рождеству. Ну, в общем, к концу декабря.
Лицо сидящей напротив сразу постарело. Резко побледнело под загаром. Морщинки у подбородка и вокруг глаз словно вдруг стали глубже и темнее, но вот они уже разглаживаются, кожа снова наливается загаром, оживает, прекрасные серые глаза улыбаются под высоким лбом. Лора. Его жена. Восемь лет он ее не видел. На шее залегли складки, на висках немало седых волос, она дышит слишком часто, запыхалась, а ведь они уже четверть часа сидят за этим столом.
Она говорит, говорит, а он все не может отвести глаз от побежденного, смирившегося лица. Веерообразные морщины у глаз, размышляет он, одрябший подбородок, вздутые жилы на шее, красные пятнышки на скулах, зубы тоже попортились, пожелтели за восемь лет, на клыке блестит золотая коронка, а у переднего краешек отбит. Несчастный случай? Или кто-то ударил? Да нет же, успокойся, не выдумывай ужасов — щербатый зуб, только и всего. Что ты хочешь? Лора постарела. Это ведь в порядке вещей. У нее есть чувство юмора. Она умеет бороться. Муж у нее богатый. Умный. Наверно, она любит его. Между прочим, у него двое детей от первого брака. Надо бы как-нибудь спросить… А дом? И ведь он еще год должен быть на стажировке в Гааге? Все эти вопросы столько лет оставались без ответа, иногда они снова приходили на ум, но смутно, словно сквозь мерцающий туман забвения, куда отодвигаются слишком трудные, безнадежные дела.