Записки промышленного шпиона

Если такое случается, ты откладываешь в сторону деловые бумаги, ты обрываешь поцелуй, ты отворачиваешься от плачущего, тянущего к тебе руки ребенка и берешь в руку пистолет или просто на полном ходу поворачиваешь свой автомобиль на полосу встречного движения. 

«Господи, господи, господи, господи…» 

– Ты ведь знаешь мой голос, Эл? – Я не слышал злорадства в словах Юлая, он просто старался как можно доходчивее растолковать свою мысль. – Теперь ты ведь легко будешь узнавать мой голос?

– Наверное.

– Ну, так вот, Эл. Стоит тебе вернуться к твоему ремеслу, стоит тебе вновь заинтересоваться чем-то похожим на дело Беллингера, – я тутжепозвоню.

Он хохотнул, как эхо близкого грома:

– Где лодка?

– На морской свалке, – не было смысла скрывать это. – Метрах в трехстах к северу от центра. Легко найти, если знать. Там торчит пустой ржавый танкер, лодка спрятана под его бортом.

– Сверток на месте?

– Конечно.

– Хорошо, Эл. Я заберу лодку. А ты уезжай. Нечего тебе тут делать.

Нелегко привыкнуть к мысли о смерти, если она загнана в тебя не тобой и насильно.

В общем-то смерть входит в нас, поселяется в нас уже в самые первые минуты зачатия, но там она от неба, от судьбы, от Бога: я не хотел, чтобы моя смерть, а соответственно, конечно, и жизнь, зависела от киклопа. На кого бы он ни работал, это вызывало во мне протест. Я хотел выбросить киклопа из памяти, меня приводила в бешенство сама мысль о том, что именно киклоп может позвонить мне в любой момент.

Я почти не спал.

Ночь тянулась медленно, шум наката подчеркивал ее странную неторопливость. «Все, чем занят сегодня мир, это шизофрения, коллективная шизофрения». Я не хуже Юлая знал: шизофрения не лечится временем.

Приговоренный…

Смерть может ожидать нас за любым углом, но где бы она нас ни настигала, в этом всегда просматривается элемент некоей неопределенности, а где неопределенность, там и надежда. Сейчас никакой надежды я не ощущал; моя смерть была кем-то определена, она не зависела ни от меня, ни даже от стечения обстоятельств, она зависела лишь от того, как завтра взглянет на мое ремесло киклоп Юлай.

Я проморгал главное, сейчас это было ясно. Те красиво помаргивающие лампочки помаргивали не зря. Стоило мне уснуть, стоило мне смежить веки, успокоить дыхание, как автоматически включалась вся система от пункта связи до моей комнатушки; сонный, я впитывал яд, сочиненный киклопом. Он сдирал с меня волевую защиту, проникал в самые дальние уголки подсознания…

Белая пелена… Ледяные отсветы…

Почему я вспомнил о недочитанном романе Беллингера?

Он чего-то коснулся там важного… Он нашел что-то там такое, что заставило героев пересмотреть свои взгляды… Он вычитал что-то в белесом полярном небе, что-то такое, что повлияло даже на его собственную душу…

Эта загадка могла и не быть загадкой, подумал я. Но мне не повезло, я не дочитал рукопись.

Я впадал в сон, снова просыпался…

Не могу сказать, что ночь оказалась мучительной; мне помогло то, что я впал в какой-то столбняк. Тем не менее, часов в шесть утра я уже торчал за стойкой портового бара, весьма затрапезного, кстати.

Дым клубами, грязь, в углу орал пьяный матрос, возомнивший себя морским чудищем, – никто ни на кого не обращал внимания. Не тот костюм, наверное, но, помаргивая зло и сонно, я выглядел здесь своим. По крайней мере, заглянув мне в глаза, бармен хмыкнул и сразу налил полстакана какой-то гадости.

Я хлебнул, но самую малость.

Бармен недоброжелательно изучал меня. Скользкий, быстрый, как ни странно, хорошо выбритый, он заходил справа и слева, но никак не мог понять, что мне надо.

Я не стал его мучить.

У тебя, наверное, всякие есть игрушки, наклонился я к нему, и его пронзительные плоские глазки дрогнули. Иногда, сам знаешь, заваляется такая игрушка – хранить опасно, хвост за ней, а выбросить жалко. Так вот, могу предложить… Я выгреб из кармана наличные, не все, конечно, но большую часть; это все будет твоим. А мне нужно что-нибудь стреляющее. И не громоздкое. Я знаю, в таких местах всегда болтаются ничейные игрушки с плоскими хвостами. Зачем это тебе? Выгоднее сбыть такую игрушку, правда?

Кажется, я попал в точку.

Бармен быстро взглянул на меня. Не пойму, о чем это ты? Его ухмылка мне не понравилась, но я видел: он все прекрасно понял. Теперь надо было, чтобы он поверил.

Ладно, ладно, сказал я. Тут у тебя ребята постоянно таскают друг друга за волосы. Зачем матросам длинные волосы? Спасать друг друга?..

Бармен даже не улыбнулся.

Что-то я тебя не припомню, – неохотно выдавил он.

Вот и хорошо, обрадовался я. Я не кинозвезда. Я вообще не люблю известности. Эти газеты, радио… По мне, чем быстрее мы выкинем друг друга из памяти, тем лучше для нас обоих. Я заберу игрушку и исчезну, а ты получишь денежки. Все тихо, мирно. Я в этом отношении вообще человек идеальный. Увидели меня и тут же забыли, я только рад этому.

Если и так, раньше я тебя тут не видел, упрямо стоял на своем бармен.

Я глянул ему в глаза, и он осекся.

Не знаю, что он прочитал в моих глазах, но его это, наконец, убедило. Он сгреб со стойки купюры, жадность победила в нем осторожность.

Минут через сорок я буду проезжать мимо, сказал я, допив стаканчик. Сунешь мне игрушку в машину, я для этого приостановлюсь. И пусть обойма будет набита. Терпеть не могу, когда меня обманывают.

Бармен кивнул. В его пронзительных плоских глазах читался испуг.

Я вышел.

Взять машину в прокате не составило никаких проблем, а плейер с наушниками я купил в «Рекорд Хантер». Кафетерий был еще закрыт, правда, и в карманах у меня ничего практически не оставалось; зато я имел все, что могло мне понадобиться в ближайшие три-четыре часа. На обратном пути, возле портового бара, мне сунули в окно пистолет – бельгийскую штучку, аккуратно перевязанную широким морским платком. След за этой штучкой тянулся, наверное, очень грязный, иначе хозяин не отдал бы ее, в сущности, за пустяк. 

Хочешь выиграть, не прыгай в болото сразу, сам черт не знает, кого можно разбудить в болоте.

Но у меня выбора не было.

Рано или поздно Юлай позвонит мне. Он не из тех, кто будет ахать заранее. Не знаю, какие слова он для меня приготовил, но то, что он знает эти слова, доказывать мне не надо. Он не станет стрелять в меня, он не унизится до слежки, до наемных убийц, он просто произнесет в трубку несколько слов. Остальное я сделаю сам.

Именно сам. Это меня бесило.

Уже рассвело.

Я заторопился.

Машину я оставил на съезде шоссе, под деревьями. Даже дверцу не запер – не был уверен, что вернусь. Пистолет холодил живот, я сунул его за пояс; надев наушники, проверил плейер.

«Мое имя смрадно более, чем птичий помет днем, когда знойно небо!..»

Черт побери! Ничего лучшего, чем Гарри Шледер, подсунуть мне не могли!

«Мое имя смрадно более, чем рыбная корзина днем, когда солнце палит во всю силу!.. – вопил Гарри Шледер. – Мое имя смрадно более, чем имя жены, сказавшей неправду мужу!..»

Я сорвал наушники.

Сердце колотилось. Гарри Шледер умел оглушать. Но, в конце концов, это я сам просил выбрать для меня что-нибудь погромче. Этот Шледер, он ведь просто поет, старается петь. Он не отнимает молоко у грудных детей и не убивает птиц бога…

Я усмехнулся.

Не каждый перекричит Гарри Шледера. Именно это меня устраивало. Мы с ним сейчас шли в паре, и я болел за его луженую глотку.

Берег выглядел совсем пустым.

Я перелез металлический забор, отделявший морскую свалку, и увидел ржавые остовы, обломанные мачты. Разбитые черные корпуса парили, но тумана не было. Океан просматривался до самого горизонта, черный и тихий, слабо отсвечивающий под мостками, под бортами давно отживших судов, и совсем темнел вдали под черной горой туч, сносимых ветром к востоку.