Страстная суббота

Пока он шел к Ванде, перед глазами его маячило лицо старика. Это было лицо иное, чем при жизни, совсем нормальное, как будто неожиданная смерть мгновенно стерла черты уродства, которые годами накладывала болезнь.

«Он так и будет у меня перед глазами всю неделю, — подумал Этторе. — Лица людей, умерших по-другому, я забывал довольно быстро».

Вот и переулок Ванды. Его освещал один только фонарь, как раз на высоте Вандиного окна, и ходить тут надо было очень осторожно, потому что мостовая была усеяна отбросами, выкинутыми из окон; к тому же сюда приходили облегчиться все пьяницы из ближайших трактиров.

Ему показалось, когда он подходил, что окно Ванды освещено, но это был лишь отблеск фонаря. Он стал под окном. Комната Ванды была на втором этаже, как раз над шорной мастерской отца, окно выходило на узенький балкончик с чугунными перилами.

Он подумал: «Она станет меня расспрашивать. Надо будет как-нибудь отвлечь ее». И негромко свистнул. Немного погодя — опять.

Ванда зажгла свет, потом погасила. Ему показалось, что он слышит, как звякнули пружины ее кровати.

Он увидел ее за стеклом. Лицо ее было обращено в глубь комнаты, потом она открыла окно и, отбрасывая упавшие на глаза волосы, сказала:

— Ты с ума сошел — разве можно свистеть! Отец услышит. Что это у тебя под мышкой?

— Не устраивай мне допроса, — огрызнулся он. И тут же добавил: — Это кожаная куртка, шоферская. Ты спала уже?

Но она снова спросила:

— Ты работаешь на грузовике?

— Да, с Бьянко.

— С каких пор?

— Со вчерашнего дня.

— Я не знала, что ты умеешь водить машину.

— На войне научился.

Она подумала с минуту, потом заметила:

— Так, значит, ты не пошел на шоколадную фабрику…

— Хватит!

Откинув голову, она вздохнула и спросила:

— Ты зачем пришел?

— Тебе неприятно?

— Приятно, как и тебе. Зачем пришел?

— Повидать тебя.

— Ты меня любишь?

— Не говори глупостей.

— Тогда я ухожу. — Она обиделась. — Спокойной ночи.

— Останься.

— Мне холодно.

— Да ведь совсем тепло.

— Я же в одной рубашке.

Немного смягчившись, Этторе попросил:

— Побудь еще немного со мной.

— Зачем?

— Так. Выйди на балкон. Я хочу видеть тебя всю.

— Там будет еще холоднее.

— Нет! Я хочу видеть тебя всю.

Она покачала головой и не двинулась с места. У него стало злое лицо.

— Выйди на балкон!

— Не злись!

— Делай, что тебе говорят!

Ванда вышла на балкон и облокотилась на перила.

— Выпрямись.

Она послушалась. Теперь он видел ее всю, заключенную, словно в футляр, в узкую длинную ночную сорочку из легкой материи. Но ему не было смешно; он знал, что нелепое облачение скрывает нечто, для него очень значительное.

Переступив с ноги на ногу, Этторе потребовал:

— Покажись.

— Что?

— Приподними.

Она отрицательно покачала головой.

Он пришел в ярость. Больше всего его выводили из себя как раз те, кто его любил, — мать, а теперь Ванда. Даже Пальмо не вызывал в нем такого бешенства. Он почувствовал, как у него руку сводит от желания выхватить пистолет. Он готов был пригрозить ей оружием.

Увидев его лицо, Ванда слегка приподняла рубашку и, глядя вниз, немного обнажила тесно сжатые ноги.

— Еще.

Она послушалась, но уже смотрела не вниз, не на него, не на свои ноги, а куда-то вверх.

— Зачем это? — спросила она.

— Затем, что ты мне нравишься, слишком нравишься. Я бы жизнь за тебя отдал. И мне страшно тебя потерять.

Она перегнулась через перила:

— Ну, меня ты не потеряешь, никогда не потеряешь. Если только сам, по своей воле, от меня не уйдешь.

— Знаю, знаю. Именно поэтому я и боюсь.

— Почему, Этторе?

— Да так. Просто мне надо остерегаться, чтобы со мной ничего не случилось.

— Когда? В чем дело?

— А? Ну, на машине, в пути.

Она подумала и спросила:

— Хочешь, чтобы я за тебя молилась?

— Разве ты умеешь молиться?

— Нет, никогда не умела и не верила в это.

— Вот и я тоже не верю. Мне только надо быть осторожным, все зависит от меня самого.

— Береги себя, Этторе, прошу тебя.

Теперь он мог уйти.

— Иди к себе, — сказал он.

Она покачала головой и стала посылать ему воздушные поцелуи.

— Холодно, — сказал он.

— Нет.

— Ну чего тебе еще надо?

— Поговори со мной.

— Мне что-то больше не говорится. Мне хочется только одного. И ты знаешь чего. А тебе?

— Милый…

— Иди в комнату, ни к чему так мучить друг друга. Я ведь не могу и пальцем до тебя дотронуться. Иди же.

Но она все не уходила. Теперь она указывала на него и, обращаясь ко всему переулку, повторяла:

— Посмотрите на моего мужа. Это мой муж!

Они пробыли вместе еще минут десять. Она смотрела на. него, а он смотрел себе под ноги и думал, думал о старике, о том, была ли у него когда-нибудь такая женщина.

Наконец, встрепенувшись, он сказал:

— Увидимся в воскресенье.

— Чем ты занят на неделе?

— Все время в поездках. Буду возить груз в Лигурию, может, даже в Тоскану. Ну ладно, возвращайся в комнату.

— Сначала иди ты. Я посмотрю тебе вслед.

Этторе пошел в гостиницу «Национале». Деньги у него были, и он мог проспать там до одиннадцати. Потом он пойдет домой и заткнет матери рот.

В нем появилась уверенность, что на вилле все сошло гладко; чутье не могло его обмануть.

V

Действительно, все обошлось благополучно, от установления факта смерти и до похорон; Этторе получил от Бьянко восемьдесят тысяч лир. Эти первые деньги он спрятал дома, под тюфяком, на месте пистолета, но уже подумывал о том, куда пристроить те, которые заработает на крупных делах. Уплатив ему, Бьянко сказал, что теперь будут дела посерьезнее, и велел быть наготове.

Этторе был готов. Он купил себе кожаную куртку и, застегнувшись на все пуговицы, явился к матери; он сказал, что ему предстоит работа недели на две, поездки в Венето и Тоскану, и что дома его теперь почти не увидят.

Днем он отсыпался в «Коммерческом кафе», в номере, который освободила Леа, а по ночам работал с Бьянко.

У них были действительно серьезные дела, но по-настоящему он это ощущал потом, в номере гостиницы, когда, пробудившись от недолгого сна, закуривал сигарету и, следя глазами за пятном света, необъяснимым образом проникавшим в комнату сквозь занавешенные окна, перебирал в памяти недавние события. Тогда по спине у него пробегал холодок, точно такой же, как бывало в бессонные ночи в партизанском отряде после тяжелых боев. Но в деле он себя чувствовал спокойно и уверенно, и пока все шло гладко. Бьянко был великолепен. Этторе, Пальмо и другие, которых он привлекал, когда дело требовало этого, шли за Бьянко, как пехота за танком.

Самое крупное дело было в ночь с субботы на воскресенье, когда они вывезли все весы-автоматы со склада на улице Кавура. Даже на глаз было видно, что, здесь пахло миллионами. Потом Бьянко отослал Этторе спать, а сам вместе с Пальмо отвез на грузовике весы-автоматы в другой город. От злости и охвативших его подозрений Этторе не мог уснуть и, лежа в постели, выкурил целую пачку сигарет. Однако после обеда, когда он, наконец, заснул, Бьянко приехал и, разбудив его, выложил прямо на одеяло полмиллиона лир.

— Не говори ничего Пальмо, — предупредил он, — ему я дал всего триста тысяч.

— Если б ты дал ему даже миллион, мне это безразлично, — ответил Этторе, — потому что я доволен, а когда я доволен, то мне до других дела нет. Таким я был и в школе, когда речь шла об отметках.

За полтора месяца Этторе получил миллион лир, и этой суммой, по его расчетам, он мог по крайней мере на три месяца заткнуть рот матери и расплатиться со всеми долгами. Деньги он держал в стенном шкафу в номере над «Коммерческим кафе», но настал день, когда он решил, что там им не место.