Страница 35 из 47
– Я его оставлю у вас, Лори. Что мог – сделал, а теперь ему нужно то, чего я дать не могу.
Он уехал, Лори его проводила и смотрела, как он уходит. Я спустилась к ней, стала тереться о её ноги и услышала, что она шепчет:
– Кто я? – А потом: – Кто я такая? – И наконец: – Что это со мной?
Я стала тереться сильней, но она меня не заметила.
20
Терапевт и ветеринар медленно ходили по берегу, глядя на тёмную воду, на чаек у кромки пены и на тяжёлые лиловые тучи. День был такой серый, что даже борода Макдьюи немного потускнела.
Мокрый воздух заполз в глубокие складки на щеках доктора Стрэтси, окутал примятую шляпу и прорезиненное пальто, но глаза его светились умом и добротой. Он сообщал коллеге хорошие новости, а тот жадно ловил каждое слово.
– Как видите, анализы прекрасные, – говорил он. – Теперь признаюсь, что подозревал лейкоз. Конечно, кроме потери речи. Но кровь в полном порядке, так что и думать об этом не будем. У девочки ничего нет.
– Ох! – выдохнул Макдьюи. – Как хорошо!
– Да, – согласился Стрэтси. – И почки в порядке, и сердце, и лёгкие. Энцефалограмма ещё не готова, но я уверен, что и в мозгу ничего нет.
– Я очень рад, что вы так думаете, – подхватил Макдьюи. – Что ж, если она здорова…
Доктор Стрэтси подкидывал тростью камешки.
– Она серьёзно больна, – сказал он наконец.
Ветеринар повторил «серьёзно больна», словно хотел убедиться, что правильно расслышал.
Внешне он был спокоен, но душой его снова овладел панический страх. Мысли его заметались, и он услышал, что говорит:
– Вы же сами сказали: у неё ничего не нашли…
– Не всё можно найти, – ответил доктор Стрэтси. – При моём дедушке люди хворали от многих причин, которые теперь списаны со счета. Отвергнутый жених желтел и худел, обманутая девушка слабела и даже не могла ходить. Брошенные и просто стареющие жены становились инвалидами, и все эти болезни считались настоящими. Так оно и есть.
Макдьюи внимательно слушал, а слово «серьёзно» гвоздём засело в его сердце. Он хотел понять, что же именно объясняет ему доктор Стрэтси словами и без слов.
Внезапно он вспомнил, как сам отнимал у людей надежду, и ему стало капельку легче от того, что он не верит в Бога. В связном и осмысленном мире всё было бы ещё страшнее – ведь пришлось бы считать, что Бог забирает у него Мэри, «призывает к Себе», как сказали бы проповедники, ибо он, с Божьей точки зрения, не достоин иметь дочь.
Доктору он не ответил, и тот, не дождавшись отклика, заговорил снова:
– Если бы мой дедушка, доктор Александр Стрэтси, вернулся на землю и мы бы вызвали его к Мэри Руа, он бы вошёл, понюхал воздух в комнате, взял больную за подбородок и долго смотрел ей в глаза. Убедившись, что органических нарушений нет, он вышел бы к нам, закрыл за собой дверь и прямо сказал: «Дитя умирает от разбитого сердца».
Макдьюи не отвечал. Значит, кара всё же есть, тебя судят и осуждают. Неужели где-то есть инстанция, отмеряющая меру за меру? Сколько же нужно выплатить? Кто считает, что за жизнь больной кошки надо отдать всю свою жизнь и радость?
– Если бы я не был современным медиком, который шагу не ступит без анализов, я бы согласился с дедушкой, – продолжал доктор Стрэтси и вдруг спросил: – Эндрью, вы никогда не думали снова жениться?
Макдьюи остановился и посмотрел на него. Месяц назад он бы твердо ответил: «Нет». Но сейчас он знал, что доктор Стрэтси, чутьём прирождённого врача угадавший недуг дочери, угадал и его болезнь.
– Ладно, ладно, – поспешно прибавил тот, заметив его смущение. – Это ваше дело. Просто Мэри Руа нужна любовь.
– Да я же её страшно люблю! – вскричал Макдьюи и вдруг сам не понял, кого он имеет в виду – Мэри или Лори. Сейчас он знал, что любит обеих, но одна от него уходит, другая – недостижима.
– Все мы так, – сказал доктор Стрэтси. – Все мы, отцы, любим их страшно – властно, эгоистично, как свой образ или свою собственность. Мы им показываем впрок, как любят мужчины. То ли дело женская любовь! Она не давит, терпит, прощает, хочет оберечь и защитить.
– Я тоже хотел… – начал Макдьюи, но Стрэтси прервал его:
– Эндрью, я ничего не говорю, вы хотели, но ведь что-то случилось, правда? Что-то у вас с ней случилось, это не в ту ночь началось.
– Да, – ответил Макдьюи. – Это началось, когда я усыпил её кошку.
– Так я и думал. Именно во время беды и нужны оба – и отец, и мать. Каждый дает своё. Он – силу, она – понимание и милость.
– Значит, это вы и пропишете? – спросил Макдьюи с таким отчаянием, что Стрэтси поспешил сказать:
– Ну-ну, ещё не конец! Я сказал «серьёзно больна», но процесс обратим. Непосредственной опасности нет, организм у неё здоровый, он сопротивляется, мы ему поможем. А пропишу я любовь в самых больших дозах. Это лучшее лекарство и для детей, и для женщин, и для нас, мужчин, и для животных. Ну, это вы и сами знаете, вы же их лечите, не я. До свидания, Эндрью. – И он ушёл.
А Макдьюи вошёл в свой дом, снял шляпу и плащ и направился к Мэри. Он уже привык к тишине и не удивился, что никто не говорит, не бегает и не смеётся.
Мэри Руа лежала на спине и смотрела в потолок. Миссис Маккензи, сидевшая у её постели, встала, сложила шитьё и пробормотала, что ей нужно на кухню. Макдьюи опустился на колени и обнял дочь. Он крепко прижал её к себе, словно хотел, чтобы его любовь перелилась в её сердце, но сказать ничего не мог.
Впервые в жизни он понял, о чём говорил доктор Стрэтси. Он понял, чего не хватает в мужской любви. Несмело погладив Мэри по голове и по руке, он отпустил её, видя – просто глазами видя, – как нежно склонилась бы над ней Лори. Ясно, словно она стояла рядом, он представил себе, как смешались бы её медные волосы с червонно-золотыми волосами и вспоминал, как она баюкала раненого барсука.
Он встал с колен, сел на стул и в сотый раз стал думать о том, как – в сотый же раз – мечта его рушится под напором жестокой правды.
Лори неполноценна, Лори больна, и для её болезни у его науки есть немало умных слов. Лори слышит голоса и беседует с гномами, Лори отреклась от мира, Лори служит не людям, а животным, не жизни, а мифу. По какой-то невыносимой иронии судьбы именно Лори не может стать той, кого доктор Стрэтси прописал и одинокой девочке, и злому, одинокому мужчине. Макдьюи закрыл лицо руками, долго сидел так, ничего не надумал, а подняв голову, увидел, что Мэри Руа заснула.
Теперь и он различал всё, о чем сказал ему Стрэтси, – и нездоровый цвет кожи, и тени, и худобу. Но больше всего поразила его бессильная покорность ее губ: уголки их опустились, словно она уже не хотела ни радоваться, ни жить.
Он тяжело поднялся и вышел. Наконец он понял, что ему делать: поговорить с отцом Энгусом Педди, настоятелем здешней церкви.
21
Макдьюи часто заходил вечером в соседний домик, к другу, чтобы выкурить с ним трубку или выпить пива. Но сейчас он не мог задать свой вопрос кое-как, на ходу, по-приятельски. Он пошёл, так сказать, к нему на службу и смущался, как деревенский прихожанин, поджидающий священника на кончике стула, со шляпой в руке. Ему казалось, что он не так одет и вообще тут не к месту.
На самом деле одет он был как всегда – в твидовый пиджак с кожаными локтями, и шляпы у него не было, но сидел он действительно на краю стула и смотрел на Энгуса Педди (который, в свою очередь, сидел за столом, заваленным книгами и папками, и походил на занявшегося писательством Пиквика), на вазон с цветком, на книжный шкаф, шахматы, узор обоев и тёмные панели.
Когда он вошёл, Педди не удивился, но сказал просто:
– Заходи, Эндрью, и подожди. Да нет, не мешаешь. Паства тебе спасибо скажет – проповедь станет на пятнадцать минут короче. Ради тебя я сейчас и кончу.
Однако разговор не начинался, и оба они молчали, пока многострадальная Цесси не вылезла из корзинки, стоявшей у письменного стола, не подошла к своему врачу и не встала на задние лапы.