Страница 1 из 2

К изучению поэтики батализма у Ломоносова

Кузьмин Александр Иванович

А. И. Кузьмин

Господствующим направлением в русской литературе с 1730—1750 гг. становится классицизм. В идейной направленности писателей этой школы была борьба за национальную культуру и просвещение, стремление создать сильное национальное государство. Значительное место в искусстве классицизма занимало изображение войны, она считалась «высокой» темой и наиболее широкое изображение получила в героической поэме, оде и трагедии. Достижения поэтики классицизма широко использовались поэтами XIX в. и в какой-то степени сохранили свое значение для более позднего времени. Каковы поэтические особенности батализма у ведущего поэта классицизма М. В. Ломоносова — исследованию некоторых вопросов этой проблемы и посвящена данная работа.

Жанровые ограничения предписывали поэтам классицистам определенный комплекс образов, для изображения батальных сцен закреплялись установленные приемы.

Война — это всегда потрясение, всегда горе и несчастие для народа. В связи с этим для показа ее использовалась определенная система художественных образов. У Ломоносова война — «буря шумная»,[1] «зверско неспокойство» (8, 663). В оде 1742 г. Россия сравнивается с «сильным вихрем», а Швеция с гонимым из полей «прахом» (8, 87); в трагедии «Тамара и Селим» Мумет уподобляет татарские орды на Куликовом поле «буре шумной» (8, 302), Нарсим — «тучей бурной» называет уже не татар, а русских (8, 362); в поэме «Петр Великий» обступившие Шлиссельбург русские войска сравниваются поэтом с «тучей грозной» (8, 724). У земледельческого народа, жизнь которого зависела от природных условий, широкое распространение в поэзии получило изображение связей между природой и людьми. Для изображения войны или отдельной битвы Ломоносов широко использовал также образ огня, молнии, пожара. В оде 1742 г. на прибытие Елизаветы Петровны в Петербург война, начатая шведами, изображается как пожар, увиденный мирными жителями: «На нивах жатву оставляет || От мести устрашенный Фин, || И с гор, оцепенев, взирает || На дым, всходящий из долин, || На меч, на Готов обнаженный, || На пламень, в селах воспаленный: || Там ночью от пожара день, || Там днем в пыли ночная тень; || Багровый облак в небе рдеет, || Земля под ним в крови краснеет…» (8, 93). Иногда битва сравнивалась с извержением вулкана, с потоком горящей лавы. Это уподобление сражения огнедышащему вулкану пришло из западной литературы, оно имело старую традицию. Напомним оду Буало на взятие Намюра: «Et dans son sein infidèle || Par tout la terre y récèle || Un feu prêt à s’élancer, || Qui soudain perçant son gouffré, || Ouvre un sépulchre de soufré || A quiconque ose avancer».[2]

У Ломоносова: «Представь себе в пример стихий ужасный спор, || Как внутренность кипит воспламененных гор, || Дым, пепел и смола полдневну ясность кроют, || И выше облаков разжжены холмы воют. || В таком трясении, во пламени и реве || Стоит, отчаявшись противу Росса Швед…» (8, 723).

Эти образы битвы-непогоды, бури близки к батальным картинам в поэзии молодого Пушкина.[3] У Пушкина война перефразируется, как непогода («И ярость бранных непогод»; «Среди трудов и бранных непогод Являлася всех витязей славнее»). Поход Карла XII также сравнивается с бурей: «Он шел на древнюю Москву, || Взметая русские дружины, || Как вихорь гонит прах долины || И клонит пыльную траву»). У Пушкина война — огонь: «И раздувать холодный пепел брани», чесменское морское сражение, в огне которого погиб турецкий флот, уподобляется пожару («Вот, вот могучий вождь полунощного флага || Пред кем морей пожар и плавал и летал»). В виде извержения вулкана у Пушкина представляется не война вообще, но народное восстание («Тряслися грозно Пиринеи || Волкан Неаполя пылал»). В данном случае извержение вулкана в стихотворении может быть отнесено к реальному вулкану Везувию, который не прекращает своей деятельности и в наше время.[4]

Мы не будем касаться вопросов сопоставления батальной одической поэзии Ломоносова с изображением Полтавского боя у Пушкина. В литературоведении этому посвящено несколько работ.[5]

Исследователи уже указывали на то, что, будучи поэтом классицизма, Ломоносов не ограничивал свою поэтику рамками рационализма и старался воздействовать не только на разум, но и на эмоции читателей. Он писал о том, что человеческие страсти больше всего приходят в движение от живо представленных описаний и зрительно осязаемых картин. В описании войны в целом, и отдельного сражения в частности, он не ставил перед собой цели изобразить их конкретные черты. Главная задача состояла в том, чтобы создать глубоко эмоциональный образ, грандиозную картину стихии — бури, втянувшей в свой водоворот многих людей. Реальные события вплетались в ткань поэтического изображения и обостряли его воздействие.

В одах широко использовалась гипербола, как способ создания образа. Подобно тому, как в фольклоре рассказ о могучей силе богатыря является средством сосредоточить внимание на великой силе народа, возвеличивание подвигов Петра I, его последователей и соратников служило цели возвеличения России.[6] В оде на взятие Хотина от гула сражения трясется «понт», «стонут громады», в крови тонут молдавские горы (8, 20), стрельба русских пушек подобна грому, который заставляет «завыть Ладогу» (8, 724). О Карле XII говорится, что он «…пал и звук его достигнул || Во все страны и стахом двигнул || С Дунайской Вислу быстриной» (8, 223).[7] Выделению существенных черт в поэзии способствует широкое использование сравнений, где один предмет постигается через некоторые черты другого. Так, в оде на взятие Хотина Россия сравнивается с мирным пастухом, а турки с хищными волками (8, 30). Как мы уже видели, прямые сравнения боя с непогодой-бурей и пожаром подчеркивают присущие этому явлению стремительность, быстроту, губительный характер.

Со времен Малерба, изображавшего врагов королевской власти в виде поверженных титанов, в одической поэзии опасных противников олицетворяли или сравнивали с гигантом, исполином, великаном, драконом, Антеем.[8] В оде Ломоносова 1754 г. фигурирует «дракон ужасный», (8, 562): о прусском короле Фридрихе II сказано, что он «необузданный гигант»; в оде 1764 г. Марс сравнивается со «сверженным гигантом».

В более поздней поэзии образ исполина, великана чаще употреблялся с положительным значением. У Пушкина: «Бессмертны мы вовек, о Росски исполины»; «Но не ему вести борьбу С самодержавным великаном» (о Петре I), «Потешный полк Петра Титана»; «задунайский великан» (о П. А. Румянцеве-Задунайском). И лишь в применении к Наполеону эпитет великан использован в значении, близком к тому, которое давали ему в поэзии XVIII в.: «И длань народной немезиды || Подъяту видит великан».

Широко использовалось в поэзии классицизма олицетворение. Ломоносов олицетворял Стокгольм в спящем человеке (8, 87),[9] пушки — в виде извергающего огонь дракона или какого-то другого зверя: «рыгая огнь жерлами» (8, 75),[10] «громады вдруг ревут» (8, 723), буря, ураган — в разбушевавшемся человеке: «Оковы тяжкие вдруг буря ощущает» (8, 702) и т. п. Высокая выразительность достигалась использованием перифраз. Количество образов при перифрастическом обозначении явления или предмета часто зависело от важности изображаемой темы. Смелость воинов и решимость добиться победы, состояние возбужденности перефразировались как «жар в сердцах» («Великий воспылал в сердцах унывших жар» — 8, 362; «С железом в сердце раскаленным» — 8, 653).[11] Стрельба из пушек у Ломоносова — рев громад, махин, удары огня («Огня ревущаго удары» — 8, 89; «громады вдруг ревут» — 8, 723; «вдруг жерл медных подан знак» — 8, 724; «свист ядер и махин рев» (8, 725).[12] У Пушкина пушки также ревут: «На холмах пушки присмирев, прервали свой голодный рев». Окончание войны, желание пресечь ее у Ломоносова перефразировалось: «Воздвигнуть против брани брань» (8, 635); «Войнами укроти войны» (8, 748) и т. д. Исследователи уже отмечали смелость и неожиданность, с какой Ломоносов выбирал эпитеты, их колоссальную эмоционально-психологическую значимость и остроту.[13] Эмоционально-метафорические эпитеты расширяли предметное значение слова: «шумный меч», «бурные ноги»,[14] «скорая корма», лирические эпитеты с оценочным значением: «прехрабрый воин», «орлиные полки», «беглые полки», «разумная храбрость», «правдивый меч».

М. В. Ломоносов, Собр. соч., т. 8, М.—Л., 1959, стр. 302. (Далее ссылки на это издание в тексте, первая цифра — том, вторая — страница).

«И в своей вероломной груди || Всюду таит земля || Огонь, готовый ринуться, || И внезапно прорываясь сквозь ее бездны, || Открывает гробницу страданий || Всякому, кто осмелится приблизиться» (Oevres de N. Boileau Despréaun. Aves des eclairaissemens historiques, par lui-même… A. Amsterdam, 1729, pp. 199—200).

«Дымится кровию земля, || И селы мирные и грады в мгле пылают, || И небо заревом оделося вокруг, || Леса дремучие бегущих укрывают, || И праздный в поле ржавит плуг» («Воспоминание о Царском селе»).

Очень часто для обозначения войны Пушкин использовал образ меча: меч — символ битвы, сражения, войны: «Рогдай, воитель смелый, || Мечом раздвинувший пределы»; «Ты браней меч извлек…»; «Оденов сын, Фингал, || Вел грозных на мечи, в кровавый пыл сражений», «Ты вел мечи на пир обильный».

См., например,: Б. И. Каплан. «Полтавский бой» Пушкина и оды Ломоносова. В сб.: Пушкин и его современники. Материалы и исследования. Вып. XXXVIII—XXXIX. Л., 1930; А. Н. Соколов. «Полтава» Пушкина и «Петриды». В кн.: Временник Пушкинской комиссии, 1939, №4—5.

См. оду 1742 г.: «И громкую повсюду славу || Едва вместить вселенной всей!» (8, 61); в оде 1746 г.: «Тогда не мог Петровой славы || Вместить вселенныя предел» (8, 153); ода 1746 г.: «Главу, победами венчанну, || С собой возвысил до небес» (8, 200) и др. У Пушкина Петр I — «державец полумира», «северный исполин».

У Пушкина к Карлу XII применяются эпитеты: «любовник бранной славы», «герой безумный», «шведский лев», последнее может быть отнесено и к государственному гербу Швеции.

См.: Л. В. Пумпянский. Очерки по литературе первой половины XVIII в. В сб.: XVIII век, т. I. М.—Л., 1935, стр. 114—118.

У Пушкина определение «спящий» относится к слову улица — дома: «И ясны спящие громады Пустынных улиц».

Очень часто слово «огонь» употреблялось в значении ружейной и артиллерийской стрельбы. Например, у Пушкина: «Не удалось мне за тобою При громе пушечном в огне Скакать на бешеном коне…».

У Пушкина понятие «жар сердца» применяется для характеристики юношеского порыва: «И все умрет со мной: надежда юных дней || Священный сердца жар…».

У Пушкина определение «громада» использовалось для обозначения гор, зданий, как куча доспехов и для скопления кораблей («Громада кораблей всплыла…»).

См.: И. З. Серман. 1) Поэтический стиль Ломоносова. М., 1966; 2) Поэтическая фразеология Пушкина. М., 1969.

Ср., например, у К. Н. Батюшкова: «И кони бурные со звонкой колесницей…», «Гесиод и Омир соперники» (Соч., М., 1935, стр. 263).