Страница 100 из 104
– Может, взглянем на органы? – предложил он.
– Можно, – согласился наставник.
– Воскресение, а вы тут все грешное дело творите. Ладно я на службе – мой черед, но вы то что? – спросил, заходя, но не пытаясь здороваться за руку, могучий околоточный Епифанов.
– Недосуг нам. Видишь, сколько работы?
– Да неужто? Лишь один горемыка. А в храме то были нынче, господин учитель?
– Нет, – коротко отвечал Чувашевский.
– Видно, зря. Я-то сам не особо ходок, но вот тотчас женка моя в управу заходила, со службы шла. Все нового попа хвалила. Говорит, мол, он – точно, как труба.
– Такая же полая? – спросил Чувашевский.
Епифанов задумался.
– Это как?
– Не берите в голову.
– А вы, гляжу, вовсе сменяли учение на медицину, – продолжил уставший от одинокого несения службы околоточный.
– Нет-нет. Это я так. Любопытствую.
– Приуменьшаете, учитель! Как вы мне давеча-то помогли с тем, съеденным на тракте? – живо откликнулся фельдшер.
– Это что ли тот, кого тигра в конец задрала?
– Ну да. Я уж было и сам не знал, как к нему подойти. А учитель разом нашелся: давайте, говорит, с другой стороны глядеть. Ну, мы его перевернули и …
Неробкий Епифанов брезгливо сморщился.
– А на что он вам дался? Там же все без того видно.
– А как же наука? – возмутился Чувашевский.
Он и сам не знал, отчего помогал фельдшеру. Возможно, в мертвецкую заманивала столь редкая дружеская компания, а может, и вечная кипящая суета управы.
Тут все было просто, без философии. Не нужно убеждать и уговаривать, пытаться достучаться до глухих сердец, чуждых новому знанию.
Едва заслышав звонок, реалисты вскакивали из-за парт и с гоготом устремлялись быстрым роем за дверь, оставляя учителя прерванным на полуслове. Здесь же, в мертвецкой, посетители всегда вели себя благопристойно.
Кроме того – ну не может же Ефим Степаныч так нахваливать его ровно на пустом месте? И Чувашевский тешил себя надеждой, что и впрямь хоть немного, но полезен.
– А прежде помните, что говорили? Неинтересно! То-то же, – заметил фельдшер. – Глядишь, так скоро и на жалованье пора настанет переводится.
– Так образованья ж нет, – ужаснулся Чувашевский.
– Решим, – подмигнул фельдшер.
– Пойду, до ворот пройдусь, – сообщил Епифанов, выходя за порог.
– Ну что, по рюмочке, Ефим Степаныч? – предложил Чувашевский, вытирая руки о тряпку.
– А давайте! Воскресение ведь.
***
Доктор ошибался. Никто не стал кидаться камнями, когда каторжная нянька вместе с девочкой вышли за порог лечебницы и направились в сторону заброшенного с зимы дома Вагнеров.
Наоборот, встретив Павлину, люди, прежде ходившие в гости к доктору, весело ее приветствовали:
– Здоровья, сестра!
– Будь и ты здоров… братец, – последнее слово нянька бурчала себе под нос, но Варя слышала и тихо прыскала.
Дом стоял холодный и мертвый, но его не разграбили. По словам Павлины, не смогли бы, даже кабы сильно хотели – богатств папенька вовсе не нажил.
Заглянув в отсыревший, потянувшийся поверху паутиной, сундук, Варя заявила, что больше не хочет там спать. И вообще, лучше бы им уйти обратно.
В тот самый первый день они так и поступили, но в последовавшие недели часто возвращались. Соседи помогли отмыть грязь, починить стены и избавиться от сломанной обстановки. Взамен нее нанесли свои старые, но целые вещи. А доктор и вовсе привез Варе настоящую новую кроватку, выписанную именно для нее откуда-то издалека.
Но куда больше глянулся другой его подарок – коробка с удивительной большой куклой. Нежной, будто живой. У Вари такой прежде не было.
С трепетом достав ее, Варя случайно наклонила игрушку, и та вдруг сказала: «Мама!»
Горячо расцеловав гостя в колючие щеки, девочка тотчас принялась рассказывать новой подруге о своем житье-бытье. Но вскоре разочаровалась в ней, как в собеседнице. О чем бы Варя ей не поведала, она все твердила лишь «мама» да «мама». А о себе и вовсе не говорила.
Варя пожаловалась на то Павлине.
– И верно делает – неча языком трепать, – одобрила та невежливость фарфоровой барышни.