Тайна «зеленого золота»

— Хлеб поспел! — шуршали усиками счастливые стройные колосья.

— Хлеб-хлеб-хлеб! — вторили им серьезные комбайны, выстраиваясь на краю поля.

— Зерно-то какое?! — говорили хлеборобы, разминая на ладонях колосья, — крупное да тяжелое! Золотое зернышко.

Жили на свете две сестрицы: Лето-Припасиха да Зима-Подбериха. Жили вроде бы и рядом, а далеко.

У Лета-Припасихи на высоком песчаном бугре, среди сосен могучих, возле полей: да пашен, дом стоял бревенчатый, крытый новой дранкой, крыльцо высокое, ставни расписные, все в кружевах затейливых! Амбаров да пристроек — не сосчитать, припасами полны.

Еще солнышко спит, Припасиха уже при деле — травы косит. Солнце взойдет, разрумянится, Припасиха сена мягкого душистого наворошила, стога до самого неба наметала. В лес пойдет, земляники наберет, варенья наварит, черники, малины насушит, грибов целые кадки насолит. Тут, гляди, и хлеб подоспел. Картошка! Капуста! Успевай управляться. Все у Припасихи спорится, ладится, все-то в дело идет. Ботвинки не бросит, в силос, на корм скотине заложит. Такая уж хозяйка, такая уж труженица, другой не сыскать.

У сестры, Зимушки-Подберихи, тоже хоромы высокие, светлые, из одних голубых пластин студеных сложены, сугробами пышными покрыты. В тереме чистота необыкновенная. Пышна кровать белая, покрывалами с искринками застлана, подзорами кружевными украшена. Печь изразцовая, кирпичная, блестит так, что глазам смотреть боязно. На белом шестке сосульки, как дровишки, охапочкой лежат. Окна в тереме насквозь вышиты, узорами игольчатыми расписаны. Глянет солнце, так и заискрится огоньками-блестками жилье. Нет только тепла в хоромах Зимушки-Подберихи, от всего стужей веет. Холодна изба, хоть и чиста и бела. Сама сестрица по свету на санях хрустальных раскатывает. Где капустки отведает, щец похлебает, где каши, где картошечки с огурчиком солененьким поест, где чайком с хлебцем душистым аль с оладьями пышными попотчуется. А то и варенья, орешков отведает. И чем больше балуется, тем меньше припасов остается. Все подбирает Зимушка.

— Ох-хо-хо! — вздыхает сестрица-Подбериха. — Уж больно сестра Припасиха нынче поленилась, не слишком старалась, маловато сенца да кормов для коровушек припасла. Так, глядишь, и сметанки не отведаешь. Творожком не полакомишься! Так и яичка из-под курочки не перепадет. Надо, пожалуй, помочь сестрице. Что под силу, то и сделаю.

Оглянулась Зимушка-Подбериха, оглянулась и удивилась. Снега-то маловато. Льдины на речке истончали. Того гляди, не по времени ледоход будет.

— Негоже! — молвила Зима. И стала снегами крутить, в лесной чащобе постукивать да потрескивать, по крышам леденцы развешивать. Землю сугробами-небоскребами накрыла. Поля да луга одеялами одарила. В пышные шубы леса нарядила. Реки с берегами сровняла. Снега впрок напасла. Наработалась, утомилась, оголодала. Тут и решила Зима-Подбериха письмецо сестрице-Припасихе написать да с ручейком весенним отправить.

«Сестрица моя ненаглядная, Летушко-Припасиха! Я сделала все, что смогла. Приходи поскорей, с ярким да жарким солнышком. Открой глазки голубому подснежнику, дай волю первому грибу лесному — сморчку да строчку шоколадному, первой зелени, редисочке да салату, щавелю кислому да ягодке румяной — душистой земляничке. Посей да посади, взрасти, взлелей хлебушек, сделай запасы на зимушку долгую, холодную. Я уж в долгу не останусь. И снегов опять намету! И водицы в полях приберегу! Для тебя, сестра моя, хозяйка земли нашей, Летушко-Припасиха».

Побежал говорливый ручеек, письмецо понес. Наступила весна, а за весной и лето пришло.

На том и сказу конец о Лете-Припасихе и Зимушке-Подберихе, что в дружбе да согласии на земле живут.

Пошла как-то молодая курочка в лес да и заблудилась. Ходила-ходила, клювом водила, головой крутила, кудахтала-кудахтала, а тропинки назад не найдет.

«Солнышко садится, — думает курочка, — дорожки не видно, заночую в лесу».

Выбрала она деревце покруче, взлетела на тугую ветку, обхватила ее лапками, уселась. Сидит, по сторонам маленькими узкими глазками поглядывает, ночи дожидается. Уже и дремать стала, как слышит на ветке, что выше, кто-то трепыхается. Глянула курочка вверх, а там лохматый филин. Сидит филин, круглы о рыжие глаза таращит, вроде на курочку смотрит.

— Кто здесь? — спрашивает филин.

— Курочка я! Аль не видишь? В лес погулять пошла да заблудилась. Солнышко сядет, ослепну. Я ведь, — говорит курочка, — только при свете зрячая.

— Ох-хо-хо-хо! — вздыхает филин, хлопая круглыми глазными пленками. — А я вижу, только как стемнеет. При свете — ну сущий слепень слеподырыч!

— Вот, наверно, поэтому, — отвечает курочка, — у тебя глазищи как колеса. Все время таращишься. А у меня от яркого света глазки сделались как щелочки. Знаешь что? — предложила курочка. — Давай друг другу помогать!

— Давай! — обрадовался филин. — Меня Филимоном зовут. А тебя?

— А я — курочка-кудахточка, Кривая лапочка, — молвила в ответ курочка. — Дома, в курятнике, меня нескладушкой величают.

Разговорились. Словечко за словечко цепляется, речь получается. Пока болтали, в лесу стемнело. А как стемнело, комарье запело. Роса упала, ночь настала.

— Ух-хо-хо-хо-ух! — ухает филин Филимон. — Темнота-то! Темнотища! Красс-со-та-то! Кра-со-ти-ща! А роса? С добрую горошину! Вон и мышки-шуршишки пожаловали! Из норок повыскакивали, по лесу шастают.

Курочка-кудахточка на ветке сидит, глаза-миндалинки таращит, а ничего не видит.

Филимон по лесу летает, мышей добывает, курочку-кудахточку потчует:

— Хоть штучку съешь! Вкуснотища-то какая!

— Не ем я мышей! — отвечает курочка. — Мне бы солнышка! Мне бы зернышка! Мне бы дорожку к дому отыскать.

Наелся Филимон, на дерево взлетел, крылья сложил, перышки чистит. Небо побелело. Птицы заверещали, стрекозы крыльями затрещали. А вот и солнышко проснулось, студеной водицей ополоснулось, на бугор село. Курочка-кудахточка и прозрела.

— Куда-куда! Куда! Куда! — закричала кудахточка. С ветки соскочила, лапками дерн разгребает, червяков добывает, жуков склевывает, семена лесные отыскивает, Филимона угощает:

— Слетай с ветки, Филенька! Съешь жучка, миленький! А хочешь, вот, семечко!

— Я мышами сыт! — отвечает филин. — Солнце в темя печет. Глаза мои открыты, а в них — темнота. Я лучше в дупло залезу, посижу там до ноченьки, пока прозреют мои оченьки. А тропинка твоя вон там! — махнул крылом Филимон в сторону дуба.

— А как же наша дружба? — спрашивает курочка.

— А я тебе разве не друг? — отвечает Филимон.

— Друг-то друг, только мне надо домой идти. Не могу я в лесу жить. Я ведь птица домашняя.

— Ух-хо-хо! — вздыхает филин. — Ты и впрямь несушка-нескладушка. Домой да домой. А здесь чем не дом?

— Не будем ссориться, — молвила курочка-кудахточка.

И пошла искать из леса дорогу. Искала недолго. Дорожка под самым носом бежала.

Идет курочка, на цветочки-василечки поглядывает, букашек на ромашках считает да склевывает. А сама, хоть и куриная голова, думает: «Филин Филимон в лесу живет, с ночью дружит, мышей в темноте ловит. Я, курочка-кудахточка, Кривая лапочка, в курятнике живу, яички несу, лапками от себя гребу, солнышко встречаю, день провожаю. Со светом дневным дружу. Но Филимона разочек навещу, может, чем и помогу. Друзья же?»

А Филимон в дупле сидит, нахохлился, глазищами ворочает, думу-думушку думает: «Скоро и ночка. Я филин Филимон — одиночка. В лесу родился. Видно, кто где родился, там и пригодился. Вот так».

Жила маленькая девочка. Девочку звали Аней. Встала Аня как-то утром и отправилась бродить по деревне. Обошла бабушкин дом, свернула за огород и оказалась возле большого сарая. В сарае полным-полно душистого сена. Пошла девочка дальше. Уж и деревни не видно. Аня маленькая, а кругом высокие лохматые кусты.