Страница 34 из 50
— Бессовестная ты! — возмутилась бумага.
— Я не бессовестная! — фыркнула спичка, пробежав коричневой головкой по красноватому боку спичечного коробка. — Я — увлекающаяся натура. Знала бы ты, как мне нравится гореть... Это прекрасно! Вспыхнуть и сгореть! — И спичка погасла, оставив после себя коротенькую обуглившуюся осиновую палочку.
— Ну и спичка! — прошуршала задумчиво бумага. — Маленькая, а бедовая.
— Наконец-то, — прошуршала бумага, — я смогу рассказать свою историю.
— Какую историю? — поинтересовалась шариковая ручка.
— Историю, из которой все узнают, откуда я, бумага, взялась.
— Известно откуда! Из магазина! — проскрипела ручка, торопливо бегая металлическим шариком по белому листу. — В канцелярском отделе мы с вами лежали на одном стеллаже, только на разных полках. Вы — бумага форматная, снизу, а я, шариковая ручка, в ящичке, сверху.
— Я не о том! — прошелестела бумага листочками. — Я хочу рассказать, как меня сделали.
— Ах, вот оно что?! — заспешила шариковая ручка. — Рассказывайте, пока у меня в стержне не кончилась паста. Я люблю истории. Я готова записывать.
— Прежде чем стать бумагой, я была елью. Большой красивой елью, у которой с зеленых пушистых лап свисали длинные еловые шишки. Когда приходили в лес грибники или охотники, они любовались мной и называли красавицей. А клесты хвалили за вкусные семена, которыми они питались и выкармливали зимой своих птенцов. Однажды ко мне подошел человек в очках, постучал по стволу, воскликнул: «Кора-то, посмотрите! Мелкочешуйчатая! Я уже слышу, как играет музыкальный инструмент! Прекрасная ель! Чудесное может быть пианино».
Но музыкальным инструментом, — вздохнула бумага, — я не стала... В глухом лесу елей росло так много, что и в летний день стоял сумрак. Пришли лесорубы. Загудели машины, засопели тракторы. Бульдозеры, как огромные черепахи, ползали по лесу, выворачивали деревья, пни, перевертывали землю с кустами и травами. Потом завизжали пилы. Ели падали вершинами в одну сторону. Сучкорубы отпиливали ветки и сучки. Мощные тракторы, обхватив верхушки деревьев железными тросами, тащили стволы на свои широкие щиты. Нас везли по лесовозной дороге, потом мы плыли по реке, ехали на открытых платформах и, наконец, оказались на бревносвале. Откуда мы, бывшие ели, а теперь только голые стволы, попали на бумагоделательный комбинат. Все его называли целлюлозно-бумажным. На комбинате стволы распилили на бревна длиной в один метр двадцать пять сантиметров и нарекли балансами. Эти балансы и стали переделывать на бумагу.
— А как? — шариковая ручка на минуту остановилась. — Как из бревна сделать бумагу?
— О! Это не так быстро делается, как рассказывается, — зашуршал белый лист. — Бревна покрыты смолистой корой, не ошкурены. Поэтому их пропарили горячей водой, мыли железными щетками. Ты когда-нибудь видела картофелечистку?
— А что? — шарик на мгновение остановился.
— Так вот, в крутящихся барабанах еловые бревнышки-балансы ошкуривались, освобождались от коры, как в картофелечистке картошка очищается от кожуры. Из барабана балансы вылетали чистыми, гладкими, блестящими и попадали в шахту — узкий высокий ящик. Оттуда медленно сползали в машину с ножами и терками. В ней балансы крошились, истирались и из елового бревнышка получалась нежная, мягкая белая древесная масса. Часть этой массы в другом цехе вываривали в разных растворах, очищали от примесей. Получалась волокнистая древесная вата — целлюлоза-клетчатка. «Целлюла» по-латыни значит клетка. Вываренную и невареную древесину перемешали.
— И все? Так просто? — торопливо проскрипел шарик, быстро бегая по недописанному бумажному листу.
— Что ты?! — ответила бумага. — В мешальном бассейне добавили еще всяких веществ и черпаками очень тонким слоем разлили на сетку бумагоделательной машины. С мокрой массы стекала вода, но постепенно масса густела, делалась плотнее и превращалась в сырую бумажную ленту. Но чтобы получить настоящую бумагу, ленту нужно высушить и прогладить. Так она оказалась в сушильной части бумагоделательной машины, на больших горячих вращающихся барабанах, на которых натянуто шерстяное сукно.
С барабана на барабан лента ползла, сохла и скручивалась в огромный бумажный рулон. Почти целый километр бумажной дороги за одну маленькую минутку. Моя мама, бумагоделательная машина, была самой быстроходной и очень сложной. Не машина, а целое государство, — бумажный шепот на мгновение стих. Помолчав, бумага продолжала:
На других машинах, на так называемых продольно-резальных станках, широкий восьмиметровый рулон разрезали на узкие рулончики. Другие станки бумагу упаковывали. На моем рулоне было написано, что я сделана в Карелии на Кондопожском целлюлозно- бумажном комбинате.
Меня рассылают по всему свету! На все пять континентов мира! На мне печатаются газеты и журналы около трехсот наименований. «Труд», «Правда», «Известия», «Учительская газета», да почти все центральные газеты Советского Союза. Я не говорю уже о республиканских и областных. Как видите, не все так и просто!
— Да я что! Да я ничего! — заскрипел шарик. — Я только спросил. Не сердись. А вот для тетрадей, для учебников и книг, как бумага делается?
— Так же, чуть-чуть только по-другому, — уже спокойнее зашуршала бумага.
В мешальном бассейне в древесную массу добавляют белую глину, разные соли, мел. Добавки делают бумагу белее и плотнее. Мел дает глянец. Если его много — получается мелованная бумага, толстая и блестящая. А для цветной еще и краска нужна. Бумагу можно вырабатывать из ивы, осины, даже из льняного волокна.
Но я — еловая, — напомнила бумага, — от моего бумажного комбината и пахнет приятно — елочками...
— Слушай, бумага, а ты — вещь! — скрипнула шариковая ручка. — Ведь из тебя еще и веревки делают, и мешки!
— Сама удивляюсь! — шуркнула в ответ бумага. -— Чего только из меня не мастерят! Что салфеткой бываю, детской пеленкой, полотенцем, даже с дезинфицирующими и ароматическими веществами, это ты знаешь! Из меня делают простыни, одеяла, белье, похожее на изделие из пушистой шерсти, клеят красивую верхнюю одежду с застежками, молниями, кнопками. И спецодежду для работников кондитерских фабрик, химических заводов, медицинских учреждений. Очень удобно. Проносил денек белый халат и выбросил: стирать не надо, он же дешевый. Я могу предохранять болты, гвозди, винты от ржавчины. Если пропитать меня парафином, хлеб сохраню, не зачерствеет. Могу быть непромокаемой и даже огнестойкой. Ну, а если меня покрыть алюминевой фольгой или полиэтиленовой пленкой, я сделаюсь упаковкой для чая или пакетом для молока. Из меня даже такую бумагу делают, которая электрический ток проводит! Я и обоями могу быть, игрушкой, картоном, стелькой. Да мало ли где я нужна.
Металлический шарик, лихо бегавший по листу бумаги, неожиданно остановился.
— Что случилось? — прошуршал исписанный лист. Но ему никто не ответил, потому что в шариковой ручке кончилась паста.
В мебельном магазине на рассвете неожиданно возник разговор. Начал его обеденный стол. Он топнул деревянной ногой об пол и сердито пробасил:
— Тихо, мебель! Не благоухать и не рассыхаться! Слушай мою команду! На две стороны... равняйсь! Смирно!
— Я не могу равняться, — блеснув полированными дверками, вымолвил шкаф, облицованный древесиной из красного дерева. — Я слишком выпуклый!
— А я, — скрипнула тумбочка металлическим шурупом, — слишком маленькая. К тому же меня толкает в бок мягкий пуфик. Ему, видите ли, тесно! Его, видите ли, книжный шкаф к креслу притиснул!