Страница 16 из 25
За завтраком надо было решить, покинуть лагерь до захода солнца или задержаться еще на сутки. Сегодня был день Луны, а завтра – Марса, весьма несчастливый день. Во вторник не совершали жертвоприношений, не отправлялись в путешествие и не женились. Он не очень верил во все эти приметы, но должность обязывала соблюдать хотя бы минимум почтения и приличия к богам, праздниками и приметам.
Рассудив, что новостей, привезенных Петронием и Иродом, хватит, чтобы принять решение, Пилат прилег на диван, сказав рабу, чтобы тот подал ему легкого вина и ящик с почтой, полученной из Рима.
***
Вскрыв печать, префект нашел в ящичке три восковых таблички, свиток пергамента, перевязанный кожаным шнурком, и маленький деревянный скребок для удаления воска. Почта была от Луциния – брата его жены. Пергамент содержал подробное описание Иудеи, а письма – одно пояснения к пергаменту, второе – последние новости из Рима, а третье – к жене Пилата от жены Луциния.
Письмо для Клавдии он пробежал глазами и отложил в сторону: муж должен знать, о чем думает его жена, о чем ей пишут и что пишет она. В империи стало неспокойно, и его обязанность – знать, о чем шепчутся не только квесторы.
На комментариях задержался чуть дольше, наслаждаясь мягкостью слога, каким писал Луциний: «Посылаю тебе выдержки из Страбоновой «Географии». Как ты и просил, я упорядочил некоторые его сочинения и систематизировал всё, что он написал об иудеях и их стране. Сведений немного, но живость языка, которым великолепный Страбон изложил свою «Географию», доставит тебе явное удовольствие от прочитанного». Пилат покосился на пергамент и, преодолев тягу к знаниям, взял в руки письмо с новостями.
Луциний Пилату – приветствую!
Рим погряз в разврате, во всём подражая островитянину171. Доносы, казни, извращения поглотили великий город. Нет дня, когда наш принцепс думал бы о государстве более, чем о своих похотях. Поговаривают, что он завел особые постельные комнаты, гнезда потаенного разврата, где собранные отовсюду девочки и мальчики…
Дальше Пилат не стал читать. Вынул из сундучка скребок и одним движением счистил всё, что там было написано. Как говорится, береженого боги берегут. Сменив позу с лежачей на сидячую, префект сдул с таблички восковую стружку и втоптал её ногой в белую известковую пыль, покрывающую окрестности гор, одновременно думая от том, что не все Прокулы плохо кончили, но Луцинию точно не сносить головы за его длинный язык.
С некоторых пор префект Иудеи стал осторожным, малопьющим и неболтливым. Причина крылась в том, что человек, который подвинул172 ему под зад кресло прокуратора, – префект преторианской гвардии, консул Луций Элий Сеян173 – был обвинен в измене, арестован и казнен. В ходе следствия выяснились такие подробности, о которых страшно было помыслить, не то что сделать. Тот, кому доверял Тиберий, отравил Друза – сына Тиберия. Для этой цели Сеян развратил Левиллу, жену Друза и невестку Тиберия. Пообещав на ней жениться, уговорил, чтобы та ежедневно подмешивала своему мужу в пищу яд. Когда всё вскрылось Цезарь приказал казнить Сеяна и его детей, заморить голодом Левиллу и взять под стражу Апикату – первую жену Сеяна, но та, страшась пыток, опередила преторианцев, посланных за ней, и покончила с собой.
Тетива была спущена…
Империя заходила ходуном, захлебываясь в крови консулов, преторов и легатов. Дня не проходило без казни, будь то праздник или заповедный день174. Обвинителям, а часто и свидетелям назначались любые награды. Конфисковывались имения, отбирались рабы, вывозилась мебель, уводился скот – всё шло в оплату услуг доносителя, ибо никакому доносу не отказывали в доверии.
Префект взял со стола серебряный кубок, наполненный вином, посмотрел на раба, стоявшего недалеко от платана, и одними веками подозвал к себе. Словно молния, метнулся раб к столу, выхватывая из-за пояса деревянную чашку. Мгновение – и струя вина ударила по дну чаши, заливая края темно-бордовым творением Бахуса175. Пилат вздохнул и засопел, ожидая, когда раб допьет вино. Слуга допил и склонился в поклоне, прижав чашу к груди.
– Налей и иди, – Пилат лег на диван, думая о превратностях судьбы. У Сеяна было всё, что нужно человеку для счастья: слава, золото, рабы, имения, приносящие в год более ста миллионов сестерций176. И это притом, что еще Август установил имущественный ценз для сенаторов в миллион, а для всадников – в четыреста тысяч сестерций. Сам виноват. Жалко было только Элию Юниллу, одиннадцатилетнюю дочь Сеяна. Старинный обычай запрещал убивать девственниц, и её отдали палачу, который надругался над ней, растлив, после чего девочку задушили удавкой, а труп выбросили на Гемонии177.
– О времена, о нравы178! – сказал он вслух, наслаждаясь терпким вкусом фалернского вина, привезенного из Рима.
Глава 7. Притча о неразумной смоковнице
Иерусалим! Иерусалим! избивающий пророков и камнями побивающий посланных к тебе! сколько раз хотел Я собрать чад твоих, как птица птенцов своих под крылья, и вы не захотели! Се, оставляется вам дом ваш пуст. Сказываю же вам, что вы не увидите Меня, пока не придет время, когда скажете: благословен Грядый во имя Господне!
Евангелие от Луки, 13:34–35
Скажу вам как на духу: я не спал всю ночь. Только вздыхал громко и протяжно, не давая уснуть скотам во дворе и людям в доме…
Светильник в горнице задули под утро. Не знаю, о чём они там шептались, но я бы на их месте тоже не заснул. Слишком много чего произошло за один день, слишком сильно было потрясение людское, слишком велико было искушение сказать: «Я видел Мессию, входящего в Иерусалим. Я открывал городские ворота, впуская Праведника в город Святой. Я играл на свирели, видя Спасителя, озирающего царство Свое. Я шел одесную179 от Судии Небесного. Я касался одежд Царя Иудейского», «Я… я… я…» – только и могли говорить люди, хвастаясь друг перед другом.
Я тоже там был. И вообще, это я ввез Его в Иерусалим, а потом в Храм, чем привел книжников и фарисеев в неописуемый ужас. Так-то.
«Уймись, Хамарин, – пронеслось в голове. – Что ты творишь, о чем ты думаешь? Разве забыл, что говорил Господин твой: «Так будут последние первыми и первые последними, ибо много званых, а мало избранных180»?
Я покрутил головой, разминая затекшую шею, и переступил с ноги на ногу. Деревянный настил скрипнул, издав протяжное «уиии». От страха я сжался, одновременно прикрыв глаза, прикидываясь спящим. Но никто не вышел из дома, никто не слетел с насеста: всё было тихо и мирно, за исключением трещащих без умолку цикад.
«Разве тебе это нужно, разве этого ты хотел?», – в битву за мою совесть вступил внутренний голос. – «Да, вроде нет». – «Вот и правильно, зачем тебе это?» – «Ну не знаю – может, чтобы важничать?» – где-то в глубине души вспыхнул и погас костер тщеславия. – «Перед кем – пред такими же ослами, как и ты?». Я дернул ушами, не зная, что ответить, и засопел обижено. «Перед курами, баранами, козлами – перед кем? – продолжал бичевать меня голос. – Перед кем ты собрался пыжиться и надувать щеки? Может, перед псами, свиньями или лошадьми? Обернись вокруг себя, посмотри: ты такой же, как все. Ты – скот Божий».
«Я скот Божий?! Я скот Божий!», – искра божественного света внезапно осветила мой затуманенный мозг. Кажется, я нащупал ту путеводную нить, которая приведет меня к Господину. Я буду самым смиренным скотом в его стаде. Почему я подумал, что он пастух, я не знаю… Мне так показалось. Мне так хотелось. Люди – те же овцы, только двуногие. И чем я дольше думал, тем больше в этом утверждался. Он – Пастырь, пасущий свое стадо: куда он – туда и я, что велит – то и сделаю, как скажет – так и будет.