Тридевять земель

Александра Николаевна хранила скорбное молчание.

– Что же Павел? – спросил он у Александры Николаевны.

– Только и есть, что одно письмо, – вздохнула она.

В семье Гобято переживали такое же несчастье, как и в Соловьёвке: один из сыновей Николая Николаевича – офицер-артиллерист, выпускник Михайловского училища, томился в японском плену после сдачи Стесселем Порт-Артура.

Гобято покоился в кресле, кутая больные ноги в плед.

– Ах, сударыня, – я искренне сочувствую вам, – вымолвил он так просто, с таким неподдельным чувством, что Александре Николаевне захотелось по-братски поцеловать его седую голову. Ей вспомнился Алексей Алексеевич, как он был обеспокоен предстоящим судом, и при этом воспоминании у Александры Николаевны впервые мелькнуло какое-то соображение, что дело предстоит серьёзней, чем до сих пор представлялось её материнскому уму. В лице Гобято она имела дело с юристом, и эта минута общей скорби напрочь изгнала её давнишний сословный предрассудок.

– Что же с ними будет? Как вы полагаете? – почти заискивающим голосом спросила она.

– Сложно сказать что-то наперёд, – ровным голосом сказал Николай Николаевич, но в глазах его перекатилась печаль. – Я полагаю надежды на то, что закон в данном случае предпочтёт видеть не формальную, а внутреннюю правду событий.

Николай Константинович многозначительно помолчал.

– Прусский фельдмаршал Блюхер, входивший в 1813 году в Париж победителем, семь лет до того должен был без боя положить оружие перед Наполеоном. Адмирал Сенявин, застигнутый в Лиссабоне неожиданным объявлением войны, сдал свои корабли англичанам, что не помешало его славе… – Он говорил ещё что-то, но и сам чувствовал, что это всё не то.

Александре Николаевне подали чаю, и тут же собеседники вернулись к разговору, прерванному её появлением.

– Э, нет, – тут разногласие не политическое, тут разногласие мировоззрений, – заговорил Михаил Павлович. – Право всегда должно являться выражением сознания религиозно-моральной ответственности, лежащей на отдельных людях и на обществе. Нелепо было бы отрицать правовой порядок в установлении взаимодействия власти и населения, но столь же нелепо было бы полагаться на него как на самостоятельную основу. Скорее это лишь практическое выражение идеи моральной между ними солидарности, которая должна служить действительной основой государственного строя. Вот ведь Англия, старейшая конституционная монархия, но разве её государственный строй зиждется на правовых началах? Там ведь власть монарха ограничена не правовыми нормами действующей конституции, а глубоким сознанием как представителя верховной власти, так и кабинета министров, их моральной солидарности с народным представительством. В Англии, как и в России, среди населения преобладают настроения и стремления религиозно-нравственного характера над интересами правовыми. Ставят нам в пример и Американские штаты. Но прежде чем рассуждать о безусловных достоинствах системы выборности, необходимо решить следующий вопрос, а именно: позволяют ли географическое положение, законы, обычаи, нравы и убеждения народа, который намерен ввести у себя данную систему, установить в этой стране слабую и зависимую исполнительную власть, поскольку стремление иметь главу государства с широкими и сильными полномочиями и одновременно желание избирать его являются, на мой взгляд, совершенно несовместимыми.

– Ну не абсурд ли: воевали за свободу болгар и в новооснованном болгарском государстве учредили конституционный строй, а русскому народу-освободителю отказывают до сих пор и в таких свободах, которые гарантированы болгарам.

– Конструкция власти должна соответствовать географии страны, – не сдавался Ремизов. – Государственный строй любой страны диктуется прежде всего её географией. Все остальные факторы, в их числе и пресловутый народный характер, имеют здесь несравненно меньшую роль.

Пока звучали все эти речи, Александра Николаевна обратила свой взор на шёлковый ковер, который украшал гостиную и который Александра Николаевна помнила столько же, сколько и самого Михаила Павловича. Ещё когда они с покойным мужем бывали частыми гостями в этом доме, как бы ни было весело, занятно, эта тонкая персидская работа неизменно приковывала её внимание.

На синем кобальтовом фоне, заключённом в золотистый с розовым отливом обрез, неизвестный художник явил картину мира. Пышнокудрые женщины, по-восточному скрестив ноги, вкушали отдых под пальмами. Некоторые из них поглаживали пардусов, точно котят, некоторые ухаживали за растениями. Иные вели беседы с благочестивыми наставниками, и, очевидно, речи текли столь медоточивые, что им внимали даже антилопы и львы, которых звучащее слово обратило в братьев, смирно стоящих рядом у источника мудрости. Среди разбросанных цветов диковинной красоты голубки на все стороны несли благие вести. Райские птицы, распустив хвосты, будто следили, чтобы ничто не нарушалось в этом гармоничном золотистом мире.

Панорама была замкнута размерами и декоративным полем, но настолько полна содержанием, что туда нечего было добавить. Всё здесь было исполнено наивностью, однако в этой наивности чувствовалась такая незыблемость, непререкаемость сути, что хотелось стать частью этого мира. Таким хотел видеть его неизвестный автор этого ковра, и душа его, по всей видимости, была и впрямь осиянна блаженством райского покоя.

– Нашим оппонентам, по-видимому, совершенно непонятно, – сказал Ремизов куда-то в пустоту, как говорят люди, отчаявшиеся хоть как-то донести свою мысль, – что для нас, при усвоенной нами точке зрения, является совершенно излишним и чуждым вопрос – решающим или совещательным голосом будет пользоваться народное представительство, и исключается вовсе возможность сохранения абсолютизма власти, не считающегося с народным мнением, народной мыслью. Различие в нашем отношении к этим вопросам обусловливается исключительно тем, что конституционалисты в основу преобразования нашего государственного строя полагают идею правовую, а мы считаем необходимым в основу реформы положить идею этико-социальную, сознание нравственного долга, лежащего равно как на носителе верховной власти, так и на народном представительстве.

– А по-моему глупо отказаться от хины только на том основании, что она растёт не у нас. – И Николай Николаевич с улыбкой обратился к Александре Николаевне, как бы призывая её в союзники. – Со мной не соглашается только милейший Михаил Павлович, который витает в области теоретической фантазии и полагает, что русский народ какой-то особенный, руководящийся какой-то особой идеей. Я с этим, конечно, согласиться не могу и считаю, что все народы одинаковы, как англичане, французы, немцы, японцы, так и русские. Что хорошо для одних, то почему то же не будет хорошо и для других?

Как ни была Александра Николаевна занята собственными мыслями, но всё же нашлась ответить. С усилием оторвав взор от дивного ковра, она сказала:

– Ах, что и говорить: о годности принципов судят по их результатам, а не расценивают жизнь по её соответствию принципам.

Михаил Павлович невольно проследил её взгляд и остановил свой на небольшой сценке, где два леопарда ластились к волоокой босоногой женщине, у которой на плече сидела птица с длинным хвостом.

– Но только вот что пугает: везде преобладает у нас стремление сеять добро силою. Везде пренебрежение и нелюбовь к мысли, движущейся без особого на то приказания. Земство – это, так сказать, конституция снизу. И этот путь самый надёжный, самый спокойный, и если бы, раз уж сами дали самоуправление, не воевали бы с ним в течение четверти века, а постепенно его развивали, то мы бы уже сейчас имели конституцию без всякого риска революционных эксцессов. Земство есть действительно коренное, прирожденное начало русской гражданственности и оно выражает глубокое, хотя и смутное понятие о крепкой связи русского обывателя с русской землей. Формула земства есть именно такая, какою определяется право. Лозунгом земства является не социальное братство или политическое равенство, а земское уравнение. Правильное развитие земской организации неизбежно ведёт к мирному разрешению всех социальных, аграрных и политических вопросов.