Тридевять земель

Николка озадаченно помолчал.

– Как же нет? – наконец решился возразить он. – А немцы-то вот есть иль нет?

– Об этих и говорить не стоит, – махнул рукой Ершов в досаде. – С этими мы на мысе Доброй Надежды подрались – только руки раззудили: и работать нечего было.

– А что, дядя, – не отставал Николка, – примерно спросить, велико-то море?

– Велико, паря.

– И краю ему не видно?

Ершов усмехнулся и выбил трубку о каблук сапога.

– Не видно, – сказал наконец он степенно, – потому как земля круглая.

– Это как – круглая? – недоверчиво ухмыльнулся Николка и глянул на Прошу, ещё одного паренька, жадно внимавшему ветерану.

– Да вот как тыква круглая, – показал Ершов.

– Чудное вы говорите, – озадаченно произнёс Николка и, сдвинув шапку, почесал затылок. – Ещё первый раз такое слышу.

– Тоже, брат, не верил поперву, ан оно так и есть, – сказал Ершов, закладывая в черное жерло трубки новую порцию табаку. – Можно из одной земли выйти и туда же прийти, а всё будешь вроде как вперед идтить.

Часть первая

Свадьбу единственной дочери Виктор Петрович Ашихмин справлял в одном из закрытых банкетных залов на юго-западе Москвы. Вячеслав Гольянов угодил туда, на эту свадьбу, просто потому, что Виктор Петрович был последним его клиентом. Приглашение пришло буквально на второй неделе после того, как он покинул следственный изолятор. Пришло оно в бежевом конверте, шрифт был зело изящен, а карточка, на которой он был нанесён, источала благородный аромат, и всё это вступило в печальное противоречие с самим действом, развернувшимся в Москве, в мае 2011 года. Конечно, Виктор Петрович был не из тех людей, которым можно подсунуть на свадьбу дочери абы кого, и лично утверждал список гостей, по крайней мере, со стороны невесты, но и либералом числил себя Виктор Петрович, и всем тем, кому также была известна хотя отчасти история Вячеслава и кто по этой причине мог бы усмотреть в его приглашении некую общественную неловкость, как бы отвечал этим приглашением: "мол, знаем мы российское правосудие. Не запугаете".

Вячеслав со своей стороны тоже не особенно удивился приглашению. Дело его было закрыто за отсутствием состава преступления. За те восемь месяцев, что он провёл в следственном изоляторе, костюмы его не успели выйти из моды. Следствие для Вячеслава закончилось на редкость благополучно, причем так же неожиданно, как и началось. Президент, или, точнее, то лицо, которое тогда играло роль Симеона Бекбулатовича, подписал поправки к Уголовному кодексу, отменяющие уголовное наказание за некоторые экономические преступления, и, таким образом, статья, по которой велось следствие, была изъята из Уголовного кодекса, а переквалифицировать дело недоброжелателям не удалось.

О том, что поданы документы на развод, жена сообщила в мае. Тогда же намекнула, что в случае чего, ему придется переехать куда угодно, например, к родителям, точнее, к отцу. Пока она говорила все эти слова, он смотрел на неё задумчиво, без всякого чувства, измеряя происходящее лишь разумом, и вот теперь, когда он, решая, что надеть, остановил свой выбор на тёмно-синем, который выбирали ещё вместе, воспоминания опять не задели его чувств, и это, к его удивлению, оказалось совсем не больно. Брезгливость и некоторое высокомерие присутствовали в его характере, но после тюрьмы он как-то опростился. Костюм сидел вполне прилично, если не сказать элегантно, но он, глядя на себя в зеркало, после всего пережитого отнюдь не чувствовал себя "господином", которому адресовалось приглашение, а каким-то совсем мужиком, и вскользь подумал о том, что самое удачное изобретение русских в смысле одежды – это ватная стёганная телогрейка: почему-то в России она всем к лицу, даже женщинам, точно так, как в Китае всем без исключений отлично подходят синие мешковатые в рукавах халаты.

Приглашение на свадьбу он принял по инерции. Первые дни после освобождения ему ещё казалось, что минует какой-то срок, и жизнь его вступит в привычную колею. Он ещё лелеял надежду почувствовать себя своим в том привычном мире, откуда выдернули его трагические обстоятельства, а случившееся готов был счесть недоразумением, но шли дни, а недоразумение никак не кончалось. Проведённое в заключении время словно бы показало ему изнанку жизни, и он невольно принял её за саму жизнь. Однажды в студенческие годы он ехал в поезде на юг и во время какой-то остановки, прогуливаясь вдоль остывающего состава, оказался напротив камбуза вагона-ресторана. Железнодорожный кулинар в грязном переднике резал что-то на разделочной доске, это что-то упало на пол, он спокойно поднял его жирными руками и бросил обратно на доску. Михаил подумывал сходить в вагон-ресторан, а увидев это, напрочь отказался от этой мысли. Так и теперь, глядя на какого-нибудь слишком уверенного в себе и упоённого собой человека, проговаривал про себя глупый стишок, которым однажды приободрил его следователь Аксамитов, не имея в виду ничего особенного: "Год не срок. Два – урок. Три – пустяк. Пять – ништяк!"

Со своего места Вячеславу был хорошо виден Виктор Петрович, и он с интересом его разглядывал. Виктор Петрович источал силу и уверенность, а когда взял речь, голос его оказался под стать внешнему виду. Это был голос человека, привыкшего если и не повелевать, то уж во всяком случае решать сложные вопросы жизни. Родился он в Москве, но половину детства провёл на Ямале, который отец его, геологоразведчик, классический бородатый романтик в грубом свитере и штормовке, все шестидесятые годы буквально мерил вдоль и поперек гусеницами вездеходов, полозьями нарт и собственными ногами…

Путь к успеху Виктора Петровича не был известен публике в подробностях: он как-то сразу явился на московском небосводе в сиянии своего финансового могущества, и корреспондентам русского "Forbеs", а также других профильных изданий пришлось затратить усилия, чтобы хоть в какой-то степени реконструировать его трудовую стезю.

В хорошем обществе не было принято поминать старое. Принадлежность к этому обществу определялась состоянием и некоторыми дополнительными фикциями: известной вежливостью, пристойностью, которыми иной раз именовали простую отёсанность, да прогрессивными взглядами: всем этим условиям Виктор Петрович отвечал вполне. Впрочем, величина капитала допускала в последнем пункте послабления: прогрессивные взгляды весили меньше, и позволялось чудить, отдавая дань имперскому прошлому и даже религии предков без ущерба для репутации. Наслаждались ли они творчеством Стаса Михайлова или Энди Ворхола, свои люди узнавали друг друга по одежке, как сто лет назад левые социал-демократы, независимо от происхождения, объединяли себя волшебным паролем "товарищ".

В несколько лет Виктор Петрович сосредоточил в своих руках управление крупным предприятием, и как оказалось, усматривал в таком положении вещей проявление высшего смысла.

– Друзья мои, – начал Виктор Петрович, в руку которого метрдотель торопливо вложил микрофон, – дорогие мои друзья! Сегодня мы собрались здесь для того, чтобы отметить древнее как мир радостное событие… – речь Виктора Петровича текла плавно. Из слов его получалось, что Бог проявил себя именно тем, что доставил Виктору Петровичу богатство и преуспеяние; более того, поразмыслив немного над этим утверждением, гости могли бы умозаключить, что и существует эта высшая сила исключительно для того, чтобы обеспечить Виктору Петровичу течение безбедных дней. Впрочем, согласно этой логике, если бы Виктору Петровичу выпала иная, не столь привлекательная доля, то само существование божье было бы поставлено под сомнение, а то и вовсе упразднено. Однако лица гостей свидетельствовали за то, что они вполне сочувствуют смелому взгляду Виктора Петровича и в душе применяют это необыкновенное доказательство бытия Божьего к самим себе.

На мгновенье Вячеслава словно бы обдало запахом следственного изолятора, который отныне повсюду преследовал его. Там, в следственном изоляторе, в сознание его закралось очень неопределённое подозрение, что это не он – жертва ошибки, что и та жизнь, которая протекала снаружи, на так называемой воле, тоже ошибка, что всё теперь сплошная беспросветная ошибка, и что было в этом открытии самым страшным, так это то, что ошибка эта была без права исправления. Возможно и даже вполне вероятно, что в замыслах того, кто управляет этим миром, такое право и существовало, но это было неизвестно живущим и, что ещё важнее, непонятно было, как его заслужить. И вот теперь, выслушав тост Ашихмина, Вячеслав испытал чувство, как будто на него и на всех присутствующих дохнуло из адского жерла. Процесс, начатый двадцать лет тому назад, в этих простых, непреклонных словах, от которых веяло разом и средневековьем, и протестантизмом, обрёл своё завершение и увенчал то уродливое здание, которое слепили из обломков Советского Союза. "Прекрасное далёко", о котором спела Алиса Селезнёва в марте 1985 года, наступило.