Тридевять земель

– Обязательно! – бодро сказала Марина. Она старалась казаться весёлой, смотрела прямо и открыто, но далеко в глазах, за первой линией обороны залегла грусть, отчего они казались ещё прекрасней.

– Ну, что, солдат, – насмешливо сказала Марина и погладила Александра Карловича по лысому лбу. – Тебе уж и волос не взъерошить.

Палец её, обратил внимание Вячеслав, украшало кольцо с бриллиантом, удивительно соразмерным изящной оправе тёмного золота – произведение настоящего искусства. – Это мы тут вспоминали, – пояснила она Вячеславу. – Это когда Сашка только из армии пришёл, поехали ночью на Воробьёвы горы, там на смотровой рядом с церковью тётки цветы продавали. А жара была страшная. Ну Сашка и попросил у одной: «Мать, дай попить солдату». – Марина закатилась от смеха. – А та отвечает: «Иди отсюда, солдат».

– Не иди, а езжай, – поправил Александр Карлович. – У меня тогда «Ява» была.

Вячеслав ногой придвинул к столу самодельную табуретку и уселся напротив.

– А вы, Слава, на митинги не ходите? – спросила вдруг она.

– Да нет, – ответил Вячеслав как-то задумчиво, – не хожу.

– Мне Кондрашов говорит, – повернулась она к Александру Карловичу, – у них там в администрации просто паника. По два совещания в день.

Но Александр Карлович происходящие в городе политические волнения близко к сердцу не принимал, отчасти, может быть, и потому, что его этническая родина, о встрече с которой он так неторопливо и обстоятельно размышлял, наслаждалась общепризнанным, эталонным благополучием, и только махнул рукой.

– Ничего не выйдет, – сказал он. – Могут не бояться.

– А мы и не боимся, миленький, – улыбнулась Марина, а Александр Карлович, причмокнув, подмигнул Вячеславу.

– Высоко летает девка, – насмешливо сказал он.

Марина глянула на Вячеслава с шутливым вызовом и тряхнула волосами, подтверждая этим движением слова Александра Карловича. Но тут же игривость сменилась жесткой угрюмостью, которая наконец выбралась из подо всех масок.

– Она сказала – «иди», – вдруг как-то зло проговорила Марина.

Александр Карлович опустил лицо и ничего не сказал.

– Ну, мальчики, мне пора, – сказала Марина.

– Всего доброго, Слава, приятно было познакомиться, – обернулась она к Вячеславу, а Александра Карловича поцеловала в небритую щёку.

Слышно было, как завёлся мотор и как шины медленно катящейся машины прошуршали по гравию. Как только эти звуки стихли, Александр Карлович включил магнитофон, и голос Фреди Кинга деликатно проник в накуренное пространство.

– Ты спрашивай, не стесняйся, – разрешил Александр Карлович. – Если есть что.

Вопросов, конечно, было много, но Вячеслав задал лишь один.

– Ни о чём не жалеешь? – спросил Вячеслав.

– Жалею, – быстро и утвердительно кивнул головой Александр Карлович. – Об одном. Что дети у неё от другого. А так – нет, – добавил он внезапно повеселевшим голосом.

Домой Вячеслав возвращался в глубокой задумчивости. «Оказывается, – размышлял он философски, – бывает и так». Проходя через парк, он мельком взглянул на информационную доску, листов со стихами там уже не было…

Но на следующий день они появились вновь. Вячеславу очень бы хотелось взглянуть на того, кто это придумал и с таким упорством воплощает свою затею, но караулить возле доски, было, конечно, невозможно. Зато ему повезло узнать, кто их срывает. Однажды он увидел женщину лет сорока пяти, которая, стянув с руки перчатку, остервенело скребла наманикюренными пальцами по бумаге. Если раньше листы со стихами прихватывали по углам хлипкой прозрачной лентой, то теперь они были наклеены всей плоскостью, и сорвать их было нельзя, можно было только содрать, чем и занималась неизвестная женщина. Мелкие обрывки бумаги летели ей под ноги.

– Зачем же вы мусорите? – поравнявшись с ней, иронично спросил Вячеслав. Впервые в жизни он пожалел, что он не блогер, но на всякий случай успел сделать несколько снимков камерой мобильного телефона.

Женщина оглянулась на него и, ничего не сказав в ответ, продолжала свою работу, однако он не отвязывался.

– За что же вы так не любите Пушкина и Некрасова? Чем они вас обидели? Вы откуда к нам приехали?

Здесь она уже развернулась к нему всем корпусом и некоторое время озирала его злобно сощуренными маленькими глазками.

– Шёл бы ты отсюда, умник, – процедила она с ненавистью. – Я сейчас милицию вызову.

Чуть позже он встретился с ней ещё раз, уже виртуально. Проходя мимо районной управы на доске почёта он узнал её по фотографии. То была завуч одной из средних школ Коваленко Валентина Владимировна.

Часть вторая

Ваня Болотников и раньше был чрезвычайно доволен своей фамилией, но с некоторых пор он стал ею гордиться. Родители нарочно назвали его Иваном, да и как было им поступить, имея такое фамильное прозвище? Были бы они Разины, назвали бы сына Степаном, были бы Пугачевы, ходить бы Ване Емелей, но они прозывались Болотниковы, и вопрос об имени для новорождённого решился как-то сам собою. Ваня вращался в кругу интеллигентных людей, и время от времени кто-нибудь из них, – из тех, кто впервые узнавал Ванино имя, обязательно вспоминал, что был на Руси в Смутное время такой то ли авантюрист, то ли борец за народные права Иван Болотников, и эта аналогия неизменно доставляла Ване маленькое удовольствие.

Теперь же его фамилия заиграла новыми, неожиданными красками, и смыслов в ней стало больше.

Протестовать было весело и совсем не страшно. Провести несколько часов на морозе с единомышленниками, а потом поужинать в хорошем ресторане с сознанием выполненного гражданского долга – это было комильфо. Хотя погода и хмурилась, атмосфера царила лёгкая, полиция вела себя миролюбиво и ничему не препятствовала, и на митингах даже появилась съемочная группа одной из студий "Мосфильма", приступившая к работе над картиной с трогательным сюжетом о любви омоновца и оппозиционерки. Эта история, обещавшая исторгнуть у зрителя слёзы человечности, должна была символизировать единство народа и административных органов, да многие в простоте душевной так и кричали: "Полиция с народом". Дюжие парни в чёрных шлемах, бронежилетах и поножах слушали, перетаптывались, неопредлённо усмехались…

Приятна также была мысль о том, что прогресс налицо, течение времени смягчило нравы, и революции теперь делаются бескровно и даже несколько малохольно.

И жёлто-чёрные, и, чего уж там говорить, красные флаги смущали Ваню и даже, пожалуй, пугали. Ему милей были оранжевые стяги "Солидарности" и хотелось, чтобы только этот цвет заливал Болотную набережную, но все политические краски по-своему были недовольны прошедшими выборами, и Ваня хоть и морщился, но мужественно терпел соседство красно-коричневых. Противник был силён, и чтобы свалить его, до поры до времени годились все средства. А в том, что Акунин, Парфенов, Немцов, журналист Пархоменко в конце концов переиграют каких-то жалких Тора и Удальцова, Ваня был уверен и считал, что время размежеваться ещё не пришло.

События, столь неожиданно разыгравшиеся в Москве, не шутя всколыхнули остатки того, что ещё можно было назвать журналистикой. Пока партии, избранные в парламент, мирно делили портфели, остроумцы подыскивали исторические аналогии происходящему. При этом никого и не удивляло, что ни один из так называемых народных избранников не бросил мандат и не покинул зал заседаний Государственной думы. Поминали и французскую "Фронду", и киевский Майдан шестилетней давности, и даже декабристов, но последнее сравнение, хотя и льстило протестантам всего более, здравомыслящее большинство находило всё-таки чрезмерным, и потому оно не прижилось.

Стало известно, что герцог Зюганов обозвал участников митинга на Болотной, многие из которых голосовали именно за его партию, "оранжистами", хотя правильней было ему выразиться "оранжевые". "Болото" обиделось. В пику красному герцогу ещё несколько тысяч студентов повязали на свои рюкзачки белые ленточки. Премьер-министр, а он, безусловно, был лицом осведомлённым, выразил уверенность, что некоторые люди пришли на площадь за деньги.