Страница 16 из 52
В июне 1904 года он окончил вторую рязанскую гимназию "весьма удовлетворительно" и тогда же выдержал экзамены на юридический факультет Казанского университета. Чем ближе подходил срок окончания гимназии, тем яснее становилось, что генералом Сергею Леонидовичу не бывать. Отвлечённые предметы знания неудержимо влекли его, и в конце концов он объявил родителям, что намерен пробовать в университет. Выбор провинциального университета не объяснялся какой-либо необходимостью. Это был сознательный выбор Сергея Леонидовича. Натурой он был стеснительной, неприхотливой и столиц сторонился. Сложно было принять это за правду, но в нём будто теплилось какое-то застарелое местничество, обида за Олега Рязанского и глухая злоба на Даниловичей, подлостью и подкупом подмявших под себя Русь.
Из гимназии Сергей Леонидович вынес представление о науке, как о чём-то ничтожном и второстепенном в сравнении с благонадежностью. С той точки зрения, которой держалось большинство гимназических преподавателей, наука представляла собой мало определённого и известного в бесконечном море неопредёленного и неизвестного. Пускай ученик не знает тонкостей новейшей науки, например, не имеет никакого понятия об удельной системе, – на это можно закрыть глаза, важно лишь то, чтобы он, как прямо писали газеты того времени, "понимал историю России, как понимал её Карамзин, и имел в душе те же чувства. Не надо быть фанатиком науки, как вещи относительной, сухой, холодной и бездушной. Надо уважать её, но ставя в школе и в воспитании выше всего любовь и заботу о душе". И Сергей Леонидович достиг уже того возраста и степени развития, что отдавал себе ясный отчёт: против последнего положения нельзя было бы возразить ни слова, если бы за ним не скрывалось нечто мало похожее на истинную любовь, на разумную заботу об этой самой душе. В сущности, речь здесь шла не о чём другом, как о культивировании любви к отечеству посредством благонамеренных учебников, об искусственном насаждении "карамзинских" чувств с помощью классных отметок и дисциплинарных взысканий.
Впрочем, эти подозрительные недоразумения казались воистину ничтожными в сопоставлении с той жизнью, что расстилалась перед ним. В его понимании то были незначительные погрешности бытия, которые, как подсказывал ему разум и избыток молодых нерастраченных сил, не сложно будет поправить. Ведь, в конце концов, не для того ли и является человек в мир? Многое предстояло узнать ему, и от этого предвкушения сладко сжималось сердце.
Павлуша представлял своему брату полную противоположность и всегда держался далеко от тех, как он выражался, благоглупостей, которым был подвержен младший Сергей. На радость отцу море влекло его. До десятилетнего возраста Павлуша обучался дома, потом в Москве в гимназии Поливанова, однако недостаточная успешность его в классических языках заставила отца забрать Павлушу от Поливанова и отвезти в Петербург в пансион Ивановского с целью подготовить в Морской кадетский корпус. Вступительный экзамен Павлуша выдержал блестяще и в 1892 году был зачислен. Окончил корпус в 1898 году с занесением на мраморную доску и присуждением Нахимовской премии в 250 рублей. Письма его родным сделались более светскими и содержали такие подробности, от которых дотоле по своему скромному положению он был далёк. Подробности службы перемежались в них со столичными сплетнями. Как бы то ни было, иной раз они лучше всяких газет скрашивали однообразную деревенскую жизнь и неизменно прочитывались ближайшими соседями – Фитенгофом и Ремизовым.
Общество в то время целиком было захвачено разыгравшейся англо-бурской войной. В Английском банке хранился частный фонд Императорской фамилии, образовавшийся от переведённых туда ещё императором Александром II свободных остатков кабинета и уделов. Сумма эта достигала 50-ти миллионов фунтов стерлингов, то есть пятисот миллионов рублей. В начале войны Англии с Южно-Африканскими колониями императрица Александра Фёдоровна, горячо сочувствуя англичанам, уговорила супруга дать эти деньги взаймы королеве Виктории, и тот на это согласился, не подумав, что такой поступок, как бы поощряющий разбойничье нападение сильного на слабейшего из-за желания отнять у него собственность, явно противоречил принципам, послужившим к созванию Гаагской конференции и поставленным там решениям.
Хотя этот грустный факт старались держать в секрете, но, разумеется, долго это оказалось невозможным, так как в Англии его не скрывали, и о нём узнала вся Европа. Ещё менее такая поддержка, оказанная Англии, отвечала чувствам всех классов народа, горячо сочувствовавшим бурам и видевшим в Англии своего злейшего врага.
"Этим-то и объясняют наши недоброжелатели молчание России, – писал Павлуша, – выступившей незадолго до начала этой несправедливой войны в роли апостола мира, при столь наглом нарушении Англией принципов Гаагской конференции. Говорят, что Государь опасается потерять капитал императорской фамилии в случае возникновения несогласий с Англией, иными словами, что королева Виктория этим займом посадила его в карман.
По мере распространения известия об этом займе, чувства неудовольствия молодой императрицей разрастаются и делаются прямо враждебными. К этому присоединился ещё комический, но не менее того грустный факт. В цирке "Чинизелли" давали пантомиму "Война англичан с бурами". При общем сочувствии публики последним она встречала выход артистов, представлявших храбрых буров, криками сочувствия и восклицаниями симпатии, по адресу же англичан посылала свистки и ругательства. Узнав об этом, императрица Александра Федоровна имела бестактность поехать с дочерьми на одно из этих представлений и глубоко оскорбленная поведением публики (как англичанка) возвратилась домой и потребовала от Государя запрещения этой пантомимы. И запрещение это последовало, что вызвало много толков и выражений неудовольствия, настолько сильного, что после некоторого времени нашли нужным разрешить вновь эту пантомиму, в которой сделаны были некоторые изменения, что, однако, не помешало публике ещё резче выражать своё сочувствие бурам и негодование англичанам.
Поездку Государя и Императрицы в Москву на Страстной неделе общественное мнение объясняет желанием Государя по возможности загладить впечатление, вызванное слухами о приверженности Императрицы английским интересам. Надеялись, что демонстративное посещение церквей и монастырей и исполнение в них обрядов православной церкви в центре России и в древней первопрестольной её столице убедит народ и общество, что Императрица не англичанка, а русская. Но едва ли цель эта будет достигнута.
Кстати, Коля Гобято, сын этого нашего нового соседа по уезду из Морозовских Борков, забыл его по имени, служит здесь срочную после университета. Окончил он, кажется, по физико-математическому факультету Московского университета, и вот теперь у нас на Балтике. Встреча с ним обрадовала меня, однако взгляды его разочаровали. Впрочем, не моё это дело. Всё же не годится офицерам думать о политике, получая деньги от правительства".
Отец Павлуши и Сергея Леонид Воинович Казнаков был человеком мягким и немного легкомысленным. Когда началась война с Турцией, он бросил университет как будто с облегчением и поступил в юнкеры флота. На Чёрном море он сдружился с Макаровым, звезда которого восходила тогда, делил с ним службу на "Константине", за отличия был произведен в мичманы, но посчитал себя обойдённым в какой-то мелочи и после войны оставил службу, в университет не вернулся, а, водворившись в Соловьёвке, женился на Александре Николаевне Вердеревской, самой завидной невесте целой губернии, одно время служил по дворянским выборам, числил себя либералом, выписывал "Вестник Европы", несколько лет занимал необременительную должность непременного члена уездного по крестьянским делам присутствия, а когда в 1889 году за введением земских начальников учреждения эти упразднили, пробовал хозяйствовать, но всё больше с прохладцей, всё больше таскался с ружьецом по пустошам да по болотам, а потом как-то в одночасье потерял интерес и к болотам, и, казалось, к самой жизни, стал прикладываться к бутылочке и умер легко и неожиданно, как и жил.