Страница 8 из 89
— Вероятно, нечто весьма неприглядное.
— Больше того, получилась бы кривая, отображающая состояние человека, которого постоянно лихорадит!
— Воистину, — добавил Дзержинский, — такие постоянные и непрерывные колебания, как эта партия, едва ли какая-либо другая в истории революции проделывала. Хотя немало левых эсеров хорошо показали себя в революции, проявляли инициативу, энергию.
— Да, но в целом картина незавидная. И поверьте мне, Феликс Эдмундович, что левые эсеры еще преподнесут нам нечто такое…
Дзержинский промолчал. Он сразу же подумал о том, что и у него, в аппарате ВЧК, работает немало левых эсеров. И с этим приходилось мириться. Правда, члены коллегии Лацис и Петерс несколько раз приходили к нему, Дзержинскому, и с возмущением говорили, что с левыми эсерами просто нет никакой возможности работать: они постоянно подрывают единство при разрешении сложных вопросов и часто возражают против крутых мер, применяемых к явным контрреволюционерам. Дошло до того, что Петерс и Лацис поставили вопрос ребром: или мы, или эсеры. Пришлось говорить с Яковом Михайловичем Свердловым. Яков Михайлович посоветовал тогда подождать до съезда Советов: «Если левые эсеры останутся в правительстве — придется оставить их и в ВЧК, если уйдут — прогоним их и из ВЧК…» На том и порешили…
— А наша власть, вы согласны, Феликс Эдмундович, непомерно мягкая, сплошь и рядом больше походит на кисель, чем на железо.
— Абсолютно верно, — подтвердил Дзержинский. — Это на руку контрреволюции. Возьмите того же Савинкова. Он побывал на Дону, у Алексеева… Мы же прекрасно знаем Савинкова — герой авантюры. Он непременно попытается стать организатором реакционных сил России.
— Очень верное предположение, — сказал Ленин. — Вы, правы, Савинков — враг опаснейший, по-своему талантливый. Очень важно его упредить. И тут никаких проволочек. Решительные, прямо-таки драконовские меры. И величайшая осторожность.
— Понятно, Владимир Ильич. Колебания с нашей стороны были бы просто преступны. Вспомните хотя бы разоружение анархистов. Сколько сомнений и опасений было по этому поводу у некоторых весьма ответственных московских товарищей. И сколько вреда успела из-за этого принести пресловутая черная гвардия.
— Ничего, мы пойдем своим путем, — твердо сказал Ленин. — Разве мы имеем право забывать хотя бы на минуту, что буржуазия и мелкобуржуазная стихия борется против Советской власти двояко: приемами Савинковых, Корниловых — заговорами и восстаниями, а с другой стороны — используя всякий элемент разложения, всякую слабость для подкупа, для усиления распущенности, хаоса.
— Да, это так, Владимир Ильич.
— И чем ближе мы будем подходить к полному военному подавлению буржуазии, тем опаснее будет становиться для нас стихия мелкобуржуазной анархичности.
— Я убежден, — сказал Дзержинский, — что Савинков как раз и старается использовать эту стихию. В мутной воде легче рыбку ловить.
— Кстати, Савинков не так глуп, чтобы действовать в одиночку, — заметил Ленин. — И если заговор уже зреет, то следы его неизбежно приведут к порогам известных нам посольств.
— Спасибо, Владимир Ильич, мы это учтем.
Дзержинский сделал пометки в блокноте.
— Итак, Феликс Эдмундович, против буржуазии, поднявшей голову, — борьба самая энергичная и непримиримая. Во имя защиты революции.
Ленин неожиданно привстал и с удивлением посмотрел в окно.
— Смотрите, да никак уже светает! — воскликнул он. — Ну и засиделись же мы!
— Ради такой беседы стоило пожертвовать ночью, — заметил Дзержинский.
— В самом деле? — прищурился Ленин. — А вообще-то мы тут с вами набросали целый очерк о текущем моменте.
— И о задачах ВЧК в этот момент, — добавил Дзержинский.
— Ну, вот и хорошо, — удовлетворенно сказал Ленин. — А теперь пора и по домам. Новый рабочий день начинается.
— Пожалуй, пора.
— Вам позавидуешь, — улыбаясь, сказал Ленин, — вы к себе, на Лубянку. И никакого тебе домашнего контроля. А мне, представьте, надо на цыпочках пройти, чтобы Надюшу не разбудить. Она, знаете, — Ленин сказал это неожиданно тепло и мягко, — часто прибаливает, и не хочется беспокоить ее лишний раз. — Ленин вдруг оживился: — А знаете, давайте-ка вдвоем, Феликс Эдмундович, кофейку отведаем. Преотличнейший кофеек — жареные желуди и немного ячменных зерен. Представляете — лесом пахнет и созревшим колосом. Не верите? Соглашайтесь, помолодеете от такого напитка.
— Спасибо, Владимир Ильич, но я уже и так запаздываю — у меня в шесть утра деловая встреча.
— Ну что с вами поделаешь, — огорченно сказал Ленин, — придется пить кофе одному.
Ленин проводил Дзержинского до двери и вдруг остановился. Дзержинский понял, что Ленин собирается сказать ему что-то очень важное и потому, хотя и держался за ручку двери, не открыл ее, а обернулся к Ильичу.
Лицо Ленина было усталым, более того, изможденным, но — поразительно! — глаза его излучали задор, смотрели с вызовом темпераментного, закаленного бойца.
И Дзержинский подумал, что хотя и прежде были такие моменты, когда ему доводилось видеть Ленина и усталым, и гневным, и даже грустным, — все равно, и сквозь усталость, и борясь с гневом, и преодолевая грусть, неудержимо и победно светилось во всем его облике, и особенно в глазах, радостное, счастливое, безбрежное ощущение жизни и борьбы. И это было естественным состоянием человека, ум и душа которого полны поистине беспредельной, ошеломляющей и всепокоряющей веры в правоту тех идеалов, которым он посвятил свою жизнь.
— Архитяжкое время, — сказал Ленин. — Мучительная, трудная, адская, изнурительнейшая работа… — Посмотрел Дзержинскому прямо в глаза и добавил: — И все же — это счастье, дорогой Феликс Эдмундович. Да, да, мы имеем право гордиться и считать себя счастливыми. Мы строим новую жизнь. И знаете, нет сомнения, что, проходя через тяжелые испытания, революция все же вступает в полосу новых, незаметных, не бросающихся в глаза побед. Честное слово, не менее важных, чем блестящие победы эпохи октябрьских баррикад…
Ленин произнес все это негромко, доверительно, словно посвящая Дзержинского в самое сокровенное своей души. Воодушевленный словами Ленина, каждой клеточкой своего разума сознавая их гордое и прекрасное значение, Дзержинский проникновенно, тихо сказал:
— Если бы человечеству не светила звезда социализма, не стоило бы и жить…
Они с минуту постояли молча, пожимая руки друг другу. Стекла окон все еще позванивали от раскатов грома, стучал, не переставая, дождь, а они стояли в трепетном блеске молний, словно мысленно говоря сейчас все то, что не успели или не решились произнести вслух. Потом Ленин открыл дверь, негромко сказал:
— Сейчас, как никогда, Феликс Эдмундович, нужны щит и меч нашей ЧК. И прошу, очень прошу, — в голосе Ленина снова зазвучали отеческие нотки, — берегите себя, Феликс…
А. Марченко
СПРАВЕДЛИВОСТЬ
Дзержинский отложил в сторону папку, встал из-за стола и подошел к окну. Над Москвой тихо опускались сумерки, сливаясь с клубящимися над крышами домов дымками. Подслеповатые огоньки изредка вспыхивали в черных проемах окон. Полуголые деревья в сквере роняли на землю последние листья.
Феликс Эдмундович закрыл утомленные глаза, и тотчас возникла перед ним западная застава.
Трудно, невыносимо трудно там сейчас… Замучили дожди. Дырявые крыши землянок протекают. На десятки километров в лесную глухомань уходят ночью всего три пары пограничников. Председатель ВЧК представил себе, как скакал и ту ночь по черному лесу начальник заставы Соболь…
Дзержинский провел ладонью по щеке, словно пытаясь отогнать усталость, и, подойдя к столу, нажал кнопку звонка. Появился секретарь.
— Пригласите ко мне Орленко.
Почти сейчас же в кабинет вошел следователь Орленко, высокий, плотный мужчина с зелеными, как малахит, глазами, бывший моряк-балтиец.