Седьмая ступень совершенства

- Ну! - сказал женский голос.

- Люсь, может, не будем? - сказал мужской.

- Струсил? - и после паузы. - А ну, давай!

- Люсь, не могу...

- Струсил, дерьмо собачье!

- Не могу я! Богом клянусь!..

- Тогда я сама!

Послышались быстрые шаги, и на голову бедного Николая Павловича как будто упал потолок...

Что с ним происходит, Николай Павлович не понимал, его вели куда-то, везли... Ноги он переставлял с трудом, язык не ворочался - не вскрикнуть, не позвать на помощь... Потом как провалился куда-то, в какую-то щель... Разверзлась земля, и он провалился в эту щель... Очнулся он в полной темноте в ясном сознании, хоть голова и раскалывалась, как после жестокого похмелья, тело болело и затекло, лежал на боку со связанными руками, согнувшись в крендель, голова обмотана затхлой мешковиной, все под ним ходило ходуном опять куда-то везли, да по ухабам, по ухабам... Застонал, жалко, безнадежно... И вдруг все стихло. Скрипнуло, щелкнуло над головой, и сквозь волокна мешковины забрезжил свет. Его потащили из багажника, поставили на ноги, голова бедного Николая Павловича закружилась, он рухнул на колени, а потом вперед, выставив связанные руки.

- Ну? Что? - сказал голос, очень похожий на голос дочери подполковника Снегирева.

- Ладно, Л-л-юся, остановись, надо з-з-аканчивать... - сказал, немного заикаясь, мужской.

- Что? Опять мне?

- Л-л-юся, я тебя ум-м-м-оляю... Л-л-л-юся, остановись!

Люди отошли, о чем они говорили, Николай Павлович не слышал, но было похоже, что они ссорятся. Потом вернулись, рядом с ухом Николая Павловича хрустнула ветка. И определенно голос дочери подполковника Снегирева сказал:

- Если еще раз увижу в доме отца, мало не покажется. Понял?

И в бок больно ударило чем-то острым. Это дочь подполковника ткнула Николая Павловича ногой в остроносом сапоге.

- Замерзнет, - сказал мужской голос, уже тверже и без заикания, очень похожий на голос подполковника Снегирева, так ведь - сын.

- Дело хозяйское, - сказала дочь. - Нечего на сиротское добро рот разевать! (Одному сироте было сорок шесть, второй - тридцать девять.)

Но на плечи Николая Павловича что-то набросили. И в карман пиджака что-то положили - это сердобольный сын подполковника Снегирева, как потом обнаружил Николай Павлович, незаметно от сестры сунул очки - треснувшие в двух местах, но и на том спасибо. Хлопнула дверца машины, заурчал мотор, и скоро все стихло. Минуту-другую Николай Павлович оставался неподвижен, даже в каком-то оцепенении, в полном бесчувствии... Первое, что он ощутил, был холод в спине, избалованной каждодневными компрессами из глины. Он приподнялся и чуть прополз вперед, связанными руками ощупывая землю, пока не наткнулся на камень, простой камень - благословенное выделение земли. Об этот камень он стал тереть веревку, связывающую его руки, как много раз видел подобные манипуляции в кино. Веревка, к счастью, была плохого качества, и справился он с ней гораздо быстрее, чем предполагалось по кинематографическому опыту. А вот с мешком на голове пришлось повозиться. Тут веревка была другая, и камень не мог с ней сладить. Николай Павлович нашел на земле что-то вроде бутылочного осколка и тер им по веревке очень долго, в конце концов даже оцарапав шею. Наконец и мешок с головы был снят. Осторожно, опираясь на руки, Николай Павлович поднялся, огляделся, близоруко, беспомощно, тут-то и нашел в кармане пиджака очки - треснутые, но все равно был рад - пользоваться можно. Он был на поляне, скорее напоминавшей плешь, окруженной невыразительным лесом. Рядом валялась сильно поношенная куртка. Клонилось к вечеру. Небо было забито серыми облаками, и только к самому краю чуть намечалось светлое пятнышко. Должно быть, солнце... Николай Павлович вспомнил, как когда-то в детстве отец учил его ориентироваться по солнцу, он определил стороны света, надел чужую, дурно пахнущую куртку, нащупал в кармане брюк, за подкладкой, в тайном уголке, два маленьких, твердых предмета, с которыми никогда не расставался, - ключи от квартиры, и пошел в сторону дома, на запад...

Вначале ноги были, как ватные, как чужие, но мало-помалу стали своими. Так шел он около часа, пока не вышел к жилью. Это был дачный поселок, недавний, с двухэтажными и даже трехэтажными новенькими домами, окруженными металлической сеткой. Вдруг послышался лай и два громадных дога появились совсем рядом. Они с яростью бросались на сетку, царапали ее лапами, а из пастей извергали оглушающий лай и слюну. Вообще-то Николай Павлович не боялся собак, но это были как раз те, которых страшиться стоило. Николай Павлович отошел подальше и постарался миновать поселок как можно быстрее. Но металлическая сетка долго не кончалась, и два гигантских, яростных, черных зверя еще долго бежали всего в нескольких метрах от него.

За дачным поселком ютилась крошечная деревенька. Во дворе крайней хаты женщина кормила кур.

- Простите... - сказал робко Николай Павлович, подходя к низкой калитке. - Вы не могли бы... дать мне немного поесть. Хотя бы хлеба...

Николай Павлович был страшно, до одури голоден, а пустой живот прямо закручивался в судороге. Женщина посмотрела на него, выражение злобы и даже какой-то брезгливости появилось на ее лице, отчего лицо это совершенно переменилось и даже как-то скукожилось.

- Как же! - сказала женщина. - Разбежалась! Работать надо! Сейчас собаку спущу!

Собачонка по двору бегала совсем неказистенькая и даже, вроде, прихрамывала, но залаяла неожиданно громко, заядло. Николай Павлович повернулся и быстро пошел прочь. На ходу ухватил ветку с елки и стал жевать горчащую хвою...

Уже поздним вечером он вышел на шоссе и пошел по краю... Домой... На запад... Машины обгоняли его, светили фарами. Сил у Николая Павловича уже не было никаких. И в какой-то момент, когда позади послышался шум мотора, Николай Павлович в отчаянии, а оттого как-то нелепо, вскинул руку. Машина остановилась. Грузовая.

- Сколько дашь? - спросил шофер, подозрительно его оглядывая.

Николай Павлович снял часы, хорошие швейцарские часы.

- Украл? - поинтересовался шофер. Средних лет мужик, не то чтобы солидный, скорее уравновешенный, спокойный.

- Нет, - сказал Николай Павлович. - Мои.

Шофер еще раз внимательно на него посмотрел и сказал:

- Да... - и после паузы. - Ладно, садись.

Николай Павлович сел рядом с шофером на изумительно мягкое, как ему показалось, сиденье и блаженно прислонился к такой же изумительно мягкой спинке. Он готов был так ехать до конца своих дней, если бы не мучительный голод.

- ...Не найдется что-нибудь поесть? - спросил Николай Павлович.

- В дороге не ем, - сказал шофер. - Капусту жене везу, прибыль копеечная, ну так жизнь такая.

- Давай капусту, - сказал Николай Павлович.

Шофер остановил машину, принес средних размеров тугой качан. И Николай Павлович стал есть эту капусту, снимая лист за листом, пока не съел почти весь.

- Да... - время от времени говорил шофер, бросая на него быстрый, сочувственный взгляд.

Потом Николай Павлович заснул, свесив голову на плечо.

В город приехали утром. Дальше к центру такой машине ходу не было. Шофер оказался совсем неплохим человеком и даже хотел вернуть Николаю Павловичу часы, но Николай Павлович был так благодарен ему, что часы не взял.

Конечно, город был не такой гигантский, как Москва, но тоже большой город, и к своему дому Николай Павлович шел долго, часа два. Он был так счастлив оказаться опять на родных улицах, что слезы радости, совсем как у Тютина, то и дело набегали на глаза, - ведь между людьми гораздо больше сходства, чем различий, - и для каждого, особенно когда намается он по чужим углам, есть только одно место, где он чувствует себя самим собой, где построил он свой дом, откуда может спокойно смотреть на небо - пусть это будет всего лишь небольшой клочок между крышами, смотреть и знать, что защищен, что не унесет его безжалостный ветер жизни... Да, он шел и плакал, а рука блаженно нащупывала в тайном кармане под подкладкой два маленьких, твердых предмета - ключи от квартиры.