Страница 10 из 21
- Тютин, - сказала Евгения. - Что вы здесь делаете?
В ответ Тютин пробормотал что-то невнятное.
- Тютин! - повторила Евгения. - Вам надо возвращаться домой!
Тютин опять что-то пробормотал, но Евгения поняла, что возвращаться у него нет никакой возможности, деньги все кончились, и того, за кем он и ехал, того, кто прочтет "послание", он так и не нашел. Правда, был один из новых знакомцев по погребку, бывший учитель (то есть говорил, что бывший учитель), заинтересовался, выспрашивал, выказал полную душевность и водку свою к пиву предложил... Потом, правда, оказалось, что никакой он не бывший учитель, а бывший боксер, что и доказал, приложив к его лбу свою боксерскую печать, так и сказал, - приложу-ка я к твоему дурному лбу свою боксерскую печать, а потом вытряс из карманов последние деньги.
- Я поеду с вами, - сказала Евгения.
В плацкартном вагоне одновременно было душно и сквозило. Чинно распределились по полкам женщины с детьми, цыгане, солдаты, продавцы гербалайфа и продавцы чего-то еще с плотно набитыми дорожными сумками. И все это покачивалось в такт движению поезда, переговаривалось, исповедовалось, жаловалось, негодовало и просто поскуливало, и поедало свои бутерброды. Стаканы с жестяным стуком подпрыгивали в подстаканниках.
Тютин, умытый и относительно вычищенный, сидел напротив Евгении. Он был грустен. Его экзальтация, душевные его полеты и порывы - все выветрилось вместе с парами дешевого алкоголя. Сидел он усталый и опустошенный, как скорлупа от ореха, общество Евгении его сильно тяготило, и даже агрессивный, величественный синяк - боксерская печать - на его лбу потускнел, размылся и отливал унылой желтизной.
На другой день они сделали еще несколько пересадок, и с каждым разом вагоны становились все более душными и одновременно сквозными, все истошнее жаловались его пассажиры - женщины с детьми, солдаты, цыгане, продавцы гербалайфа и продавцы чего-то еще, все громче негодовали и меньше ели, а от туалетов все сильнее пахло мочой. Будто бы все глубже и глубже опускались они куда-то вниз, вниз, вниз, откуда тянуло землей и сыростью...
Последний поезд назывался "Барыга". Три сиротских его вагона отчаянно болтались из стороны в сторону, а на стыках так лязгали, что было чувство, еще немного - и все это просто развалится. Вагоны же были забиты пьяными и, казалось, именно они раскачивают изнутри поезд, и могут вот так раскачать его, что полетит он со своих рельс куда-нибудь в тартарары... Тютин сидел рядом с Евгенией, закрывая от нее проход между сиденьями, оберегая от всего этого шабаша, но в какой-то момент не выдержал и выскользнул в тамбур, а когда вернулся - все отворачивал от нее виноватый, охмелевший взгляд. За окном сгущался вечер, в этих местах уже лежал снег, свечами светили в темноте столбики берез.
Вышли на полустанке. Поезд под названием "Барыга" сипло вздохнул и отправился дальше, поводя боками - из стороны в сторону, из стороны в сторону... Было совсем темно.
- Электричество отключили, - объявил Тютин. - Автобус через три дня. Пешком пойдем, - последнюю фразу он произнес даже как-то злобно. В тягость была ему Евгения, в тягость.
Родные места словно придали Тютину сил, скоро он уже бодро шел впереди и на Евгению не оглядывался. Дорога, припорошенная снегом, но уже твердая, то шла ровно, то начинала метаться с ухаба на ухаб. Прошло около часа. Евгения начала отставать. Тютин уже совершенно исчез из вида, даже шагов его не было слышно. Тут за спиной что-то фыркнуло, показался маленький грузовичок, и шофер, неожиданно веселый, молодой парень, крикнул:
- Куда идем, люди? Может, подвезть?
- В Тютино нам! - объявил появившийся откуда-то из чернильной темноты Тютин.
- Э, ку-да! - свистнул парень. - А сколько дадите?
Тут Тютин стал торговаться, особенно напирая на то, что с ним не просто человек, женщина, а столичный гость и вообще - важная птица, можно сказать, из правительства, под конец же стал взывать к совести. Совесть у парня, наверное, была, но это только усложнило дело, потому что подработать тоже очень хотелось, так что ему пришлось торговаться и с Тютиным и со своей совестью. И с той и с другим как-то сошлись - не то чтобы очень, но и не так чтобы уж совсем.
Приехали на место, когда уже рассвело. За лесом простиралось заснеженное поле и прямо из снега торчали печные трубы, из которых вился сладкий, уютный дымок.
- Тютино... - расстроганно сказал Тютин.
- Да уж, дыра что надо, - сказал шофер.
Кротко лежала деревня Тютино, медведем свернувшись под снежным одеялом.
- Тютино... - сказал Тютин, и слезы радости показались на его глазах.
Простым он был человеком. Нет, не поняли бы его эмигранты, собравши нажитый за жизнь скарб, едущие, летящие, плывущие - подальше, подальше... прильнуть к чужим племенам, тоскливо отвернувшись от своего...
- Хуже не бывает, - сказал шофер, плюнул на снег и забрался в свой грузовичок.
Грузовичок развернулся, побуксовал, пофыркал, кое-как взобрался на горку и скрылся за лесом. А Тютин стал уверенно прокладывать тропку к одной из дымящихся труб. В каком-то месте снег мягко осел, и они оказались прямо у дверей в хату...
У печки хлопотала не старая еще, рослая женщина, за столом сидели три пацана-погодка, чернел в углу молчаливый телевизор с хорошим названием "Горизонт", огромный ленивый кот на лавке яростно тер квадратную морду, намывая гостей.
- Явился, - сказала жена.
- Ладно, ладно... - сказал Тютин. - Корми вот, давай... Для себя старался? Не для себя старался.
- Вижу, как старался, - и жена уставилась на его синяк, уже совсем поблекший, но все еще отчетливый.
Пацаны, стесняясь Евгении, быстро собрались и отправились в школу. В хату, между тем, стал собираться народ. Пришли двое мужиков - один постарше, другой помоложе, но тоже в летах. Притащились две старухи, сели в сторонке и, не мигая, как две подслеповатые совы, уставились на Евгению. Пришла женщина лет сорока сильно навеселе, села с краешку лавки и тоже стала на Евгению смотреть, что-то оживленно бормоча себе под нос.
- Мы, того, вот думали... - сказал старик. - Думали... Может, и не было никакой тарелки?
- Была! - сказал Тютин. - Все видели - была!
- Кто видел-то? У меня, поди, глаза уж не те. Может, видел чего, а может, и нет. Может, и померещилось.
- Была! - весело отозвалась сорокалетняя. - Прям тарелка! Тарелка и тарелка! Хоть щи наливай!
- Тарелки - они ж не такие, - тихо, но не без твердости сказал тот, кто помоложе. - Я читал... Это только название - тарелка.
- Ты того... - сказал тот, кто постарше. - Замутил нас, Васька, замутил, закуролесил... Так, может, того, деньги вернешь?..
Молчание наступило. В хате появились новые люди.
Рассаживались по лавкам и все рассматривали Евгению, толкались в сенях. Разговор о том - была или не была тарелка - продолжился. Старик опять стал просить денег, которые собрали Тютину на дорогу. Кто-то его поддержал. Тютин огрызался, настроение у него резко ухудшилось. Назревала ссора. Жена Тютина, подперев руками широкие бока, заорала:
- А ну все пошли вон из хаты! Чо, он у вас деньги просил? Силой отымал? Сами давали! - и даже схватилась за кочергу.
Сорокалетняя так хохотала, что чуть не упала с лавки, кот поспешно удрал за печку, и только старухи сидели все так же неподвижно и все таращились на Евгению, так ни разу и не моргнув.
- Ладно, - сказал Евгении Тютин. - Пойдем! Чо с дураками говорить.
Деревня ожила, то здесь, то там были протоптаны тропинки. Вот так, с тропинки на тропинку, выбрались за деревню и уперлись в тупик. Место было возвышенное - дальше лежало снежное поле, опираясь краем о горизонт. Такой конкретный и четкий, и такой пустынный, будто там и был край земли, покоящейся на трех слонах, стоящих на черепахе, плавающей в безбрежном море вечности под застывшим небесным сводом, по ночам освещенным неподвижными, словно приколоченными гвоздями, звездами...