Глубокое течение

За стол Визенер сел один, поставив у дверей двух вооруженных солдат. Но прежде чем начать пить и есть, он приказал Маевскому съесть от каждого блюда по выбранному им куску — проверял, не отравлена ли пища.

Маевский послушно выполнил его приказ. Визенер успокоился и налил себе вина. Подняв стопку, он с едва заметной иронией усмехнулся и прошептал:

— За жизнь…

После третьей стопки Визенер опьянел. Он поднялся, обошел вокруг стола, на котором лежал убитый, и приказал выпрямить его согнутую ногу. Но нога уже одеревенела. Застыла и рука, которую Редер прижал к простреленному виску. Широко открытый глаз ледяным осколком смотрел на Визенера. Визенер дотронулся до глаза пальцем, но отдернул руку, словно от огня, сел к столу и снова принялся за еду.

Во всей этой сцене было столько омерзительного и ужасного, что у Татьяны похолодело сердце. Только присутствие отца подбадривало ее.

Визенер повернулся к ним спиной, видимо, забыл о них. Татьяна с отцом сидели молча. Это было и мучительно и оскорбительно. Казалось, легче умереть, чем вот так сидеть и смотреть на этот дикий обед возле трупа. Татьяна даже позавидовала мачехе, смело выходившей из комнаты на кухню и во двор. Ей тоже захотелось выйти во двор, уйти в сад, в лес и дышать, жадно дышать свежим осенним воздухом. У нее кружилась голова.

Маевский время от времени посматривал на дочь, кивал ей головой и заставлял себя бодро улыбаться. Он хорошо понимал ее состояние, потому что у самого на душе было не лучше. Все внутри у него горело от ненависти, и он с силой сжимал в кармане рукоятку револьвера.

За окном замычали коровы — возвращалось с пастбища стадо.

Татьяна встрепенулась, поняв, что уже вечер, что приближается ночь. Ей стало страшно.

«Что будет, когда наступит ночь? Что захотят, то и сделают, — подумала она. — Но к чему думать об этом!» — и, чтобы отогнать тяжелые мысли, она обратилась к отцу:

— Скоро ночь, тата…

— Ночь, — почти бессознательно повторил Карп, но, посмотрев на дочь, прошептал: — Что ты дрожишь? Не бойся, глупая, говорю тебе…

Со двора в комнату стремительно вбежала раскрасневшаяся, взволнованная Пелагея и с криком бросилась к ним:

— Ну, чего вы расселись тут, как святые? Чего? Там корову повели!.. Вот, вот ведут ее, красулечку нашу! — заголосила она.

Карп и Татьяна посмотрели в окно. Трое солдат провели мимо дома их корову.

— Ну, чего вы сидите? Чего? — кричала Пелагея.

Офицер обернулся и смотрел на них, ничего не понимая.

— Ну, чего ты вылупил зенки, старый пень? Проси… Проси офицера: пускай отдадут корову, пока не зарезали, — продолжала голосить Пелагея.

— Пошла ты к дьяволу со своей коровой! — злобно огрызнулся Карп и отвернулся от нее.

Пелагея, не ждавшая такого ответа, застыла на месте с открытым ртом.

Визенер, выслушав своего переводчика, вскочил с места и уставился пьяными глазами на Маевского. Лицо его перекосилось от злобы. Несколько мгновений он ловил ртом воздух, как выброшенная из воды рыба, ни слова не в состоянии вымолвить. Наконец громким, визгливым голосом выкрикнул по-русски:

— Встать!

Маевский поднялся, не вынимая рук из карманов. Встала и Татьяна.

Визенер дрожащими руками рванул из кобуры парабеллум и сделал шаг по направлению к ним.

Маевский шагнул в его сторону и нащупал в кармане спусковой крючок револьвера.

Некоторое время они смотрели друг другу в глаза. Визенер держал оружие опущенным, и поэтому Карп не спешил, уверенный, что, прежде чем тот направит на них парабеллум, он успеет выпустить весь барабан. Визенер вдруг увидел перед глазами висевшую в воздухе и очень медленно приближающуюся к его виску маленькую пулю. Он пошатнулся, схватился рукой за край стола, на котором лежало то, что три часа тому назад было лейтенантом Редером, повернулся и увидел вытаращенный глаз убитого. Глаз этот смотрел на него с укором и злостью, как будто говорил: «Ты жив, обер-лейтенант… А меня подставил под пулю. Смотри, пуля эта приближается и к тебе…»

Визенера охватил страх, и он выскочил из комнаты, опрокинув стол. Часовые и переводчик бросились за ним.

Не оглядываясь, Визенер добежал до машины, остановился и посмотрел на дом. Оконные стекла были кроваво-красными от лучей заходящего солнца. А ему показалось, что на окнах — кровь и в окне во весь рост стоит Редер.

— Сжечь! — заскрежетал он зубами, показывая на дом.

— А тело лейтенанта, господин обер-лейтенант? — удивленно спросил один из солдат.

— Сжечь! Сжечь! — Он быстро скрылся в кабине машины и сам нажал на стартер.

В одно мгновение солдаты облили стены избы бензином и поднесли спичку. Пламя сразу поднялось до крыши. Солдаты открыли стрельбу из автоматов по окнам пылающей избы Маевских. Но хозяева ее в это время были уже в сарае и оттуда сквозь щель наблюдали за садом, намереваясь пробраться через сад к ручью и дальше — в лес.

Пелагея первая увидела пожар и дико закричала:

— Гори-и-им!

Карп со злостью толкнул жену и зажал ей рот ладонью.

— Молчи, дура! Пускай себе горит… Теперь и не то горит. Быстро в сад!

Уже за садом они услышали шум моторов и, оглянувшись, увидели, как все машины с солдатами на большой скорости выехали из деревни. Тогда они остановились и, дождавшись, пока на пожар сбежались люди, вернулись назад, к пылающей хате.

— Вы живы? Все? — обрадованно встретили их соседи.

— Ой, слава тебе господи, а то у меня душа не на месте была, — с облегчением вздохнула тетка Степанида и расцеловала Татьяну и Виктора.

— Дядька Карп, спасайте же добро-то! — крикнул кто-то из толпы.

Маевский махнул рукой.

Вечер был тихий, морозный. Ветра не было, и поэтому огонь перекинулся только на сарай в соседнем дворе. Но несколько мужчин влезли на крышу сарая и быстро погасили уже начавшую дымиться солому.

Изба Маевских догорала.

Пелагея бегала возле пожарища, подбирала полусгоревшие вещи и громко причитала.

Татьяна сидела одна в саду, у амбара, прижав к груди заснувшего Витю. Она так устала от пережитых волнений, что не могла ни двигаться, ни говорить, ни даже думать. Ей хотелось только одного — спать. И, в сущности, она спала — с открытыми глазами, и очнулась только тогда, когда кто-то остановился возле нее. Татьяна встрепенулась и подняла голову. Перед ней стояла двоюродная сестра Люба, дочь тетки Христины. Любе шел семнадцатый год, но выглядела она старше: она была выше Татьяны, да, пожалуй, и сильнее ее.

Люба стояла без платка, в одной кофточке, расстегнутой на груди. Татьяна заметила это и ласково спросила:

— Ты что ж так выскочила? Горячая какая! Этак и простудиться недолго. Садись хоть под одеяло. Вот сюда.

Люба села рядом. Татьяна укрыла ее одеялом и притянула к себе.

— Ты что молчишь, Любка?

— Маму убили, — тихо сказала она чужим, охрипшим голосом.

Татьяна не сразу поняла значение этих слов и некстати спросила:

— Кто?

— Кто… Фашисты, — и, секунду помолчав, Люба добавила: — Из автомата… в грудь.

Холодные мурашки пробежали по спине Татьяны.

Она взглянула в лицо сестры, освещенное пламенем догорающей избы. Ни одна черточка не дрогнула в нем, оно было бледным и словно окаменевшим. Только какие-то новые, незнакомые складки легли у губ, и от этого лицо стало значительно старше. Глаза Любы были сухими и неподвижными. В них отражались отблески пожара.

Люба не плакала. Татьяна поняла, что она не плакала и раньше. Горе в несколько минут состарило эту шестнадцатилетнюю девушку.

Некоторое время они сидели молча, потом Люба задумчиво, будто самой себе, сказала:

— Я к партизанам пойду.

— Когда? Сейчас? — удивилась Татьяна.

— Нет, сейчас я не знаю, где они. Как только Женька придет еще раз.

Снова помолчали.

— А вы в нашу хату перейдете. Вам же негде теперь жить, — предложила ей Люба.

Подошел Карп — ему уже сказали про смерть Христины. Видимо, он искал Любу, чтобы утешить ее, но, увидев сухие глаза и окаменевшее лицо, растерялся и не нашелся, что сказать. Он остановился напротив девушек, и его тень упала на Любино лицо. Она подняла голову и посмотрела на дядю, словно не узнавая его. А потом чуть слышно прошептала: