Глубокое течение

— Люба вернулась? Да?

— Нет. Откуда ты это взял? — удивился Лесницкий.

— А мне сказали, что вернулась, — разочарованно объяснил он, и глаза его снова наполнились глубокой грустью.

Люба пошла в разведку в первую блокадную ночь. Вернее, она не пошла, а поплыла через Днепр. После нее этой же дорогой поплыли еще несколько человек, но ни один из них не вернулся назад, и никто не знал — удалось им выбраться из окружения или их проглотили глубокие днепровские ямы.

На девятый день съели последних лошадей. В этот же день случилось величайшее несчастье: снарядом была разбита радиостанция. Эта весть молнией облетела весь лагерь. Лесницкий и Приборный с разных сторон бросились к месту происшествия.

Командир бригады увидел испорченную рацию, убитого радиста и схватился за, голову.

— Ну, теперь — беда! Сразу и оглушили и ослепили!

Лесницкий гневно сверкнул глазами. А потом, отойдя в сторону, возмущенно сказал:

— На войне, Сергей, особенно важно сначала думать, а потом говорить. А ты говоришь не думая. Почему беда? Да понимаешь ли ты, что это пища для паникеров?

Приборный махнул рукой.

— А ну тебя! Придираешься к каждому слову. Какие там к дьяволу паникеры! Никаких паникеров у нас не будет, можешь быть спокоен.

— Не думай только, что у нас и на самом деле нет трусов. В семье не без урода. Я за одним больным два дня наблюдаю. Очень подозрительно болеет человек.

— Кто такой?

— Кулеш.

— Опять ты за Кулеша… По твоим подозрениям его давно уже надо было расстрелять. А он ведь целую зиму с нами пробыл…

— Я не утверждаю, что он предатель. Но трус и паникер — наверняка. Болеет он от страха…

— А, лихо на него! Среди наших людей один негодяй паники' не сделает. Не те люди, Павел…

Лесницкий немного помолчал и уже другим, более спокойным голосом ответил:

Это правильно. В это я и верю. Но нам с тобой сейчас, как никогда, надо быть бдительными. А поэтому нам нужно быть вместе. Больше пользы будет.

Во время блокады они встречались только тогда, когда была необходимость что-нибудь обсудить. А обычно находились на разных участках обороны, в разных отрядах: нужно было вдохновлять людей, руководить обороной, тем более, что в самом начале блокады были тяжело ранены два старых командира отрядов: Жовна и Плющай. Но Приборный без настойчивого и рассудительного во всяком деле Лесницкого чувствовал себя как-то неуверенно, не на месте.

Конец этого дня они провели вместе. Побывали в отрадах, осмотрели позиции, навестили раненых и больных, подсчитали боеприпасы. И вообще основательно взвесили свои силы. А когда стемнело, пришли на берег и сели на ветви поваленной снарядом сосны, накинув сверху трофейную плащ-палатку. После долгой и душной жары вечером прошумела гроза, небо затянуло тучами и пошел мелкий, теплый майский дождь. Он ласково барабанил по парусине, шумел на реке.

Воздух был наполнен ароматом смолы, запахом сухих листьев, речной тины и гнилого дерева.

— Единственное место, где, кажется, не пахнет кровью, — заметил Приборный.

Лесницкий не ответил.

Кругом было спокойно. Только за спиной у них щелкали редкие выстрелы да время от времени густую темноту ночи рвали немецкие ракеты. Где-то залаяла собака, заржала лошадь. Как бы в ответ на эти звуки, кинжал прожектора лизнул поверхность реки и в течение нескольких минут осторожно ощупывал партизанский берег. Потом, когда он потух, с другой стороны долетела пьяная песня.

— Балуются, сволочи. Здорово они прижали нас, — снова начал разговор Приборный.

— Да-а… И, очевидно, нам нужно вырываться своими силами.

Приборный вздохнул.

— Двести человек раненых, столько же больных. По двадцать патронов на здорового бойца и по две гранаты. Задача сложная…

— Но и помощи ждать рискованно. Если Адлер снова начнет атаковать нас с такой же силой, как в первые дни, — мы не выдержим. Будем смотреть правде в глаза. Нужно прорываться…

— Где? Где у них слабое место? Куда бить? — задал сразу несколько вопросов Приборный. — Никогда еще мы не были такими слепыми. Ни один разведчик не возвращается. Неужели все погибли? А знаешь, все может быть. Немцы могли километров на десять по течению часовых поставить. Хитрый дьявол — Адлер этот. Недооценили мы его…

— Но — душа из него вон! — нас ему не перехитрить, — Лесницкий нервно сломал толстую ветку, она треснула, как пистолетный выстрел, — Приборный даже вздрогнул от неожиданности. — Не родился еще такой фриц, которого русский человек не смог бы перехитрить…

— У тебя есть план, ‘Павел?

— Будет. Должен быть. Будем думать! Созовем командиров и комиссаров отрядов, посоветуемся с ними. Что-нибудь придумаем. Обязательно придумаем. Махорочка еще есть у тебя?

Лесницкий думал напряженно, жадно глотая дым гнилой махорки. Растерянности не было, но мучительная боль за погибших, за провал операции мешала думать.

— Узнать бы, где задержался Крушина…

Приборный в ответ выругался:

— Холера его знает! Хоть бы прислал людей для связи). Того и гляди, блокаду прорвет, а связного все-таки не шлет. Куркуль чертов! Все хочет сам сделать…

План родился с возвращением первого разведчика. Майборода появился перед командирами неожиданно, и Приборный долго на него смотрел, словно не веря своим глазам.

— Ей же богу, этот парень родился в рубашке! — наконец воскликнул он.

— Садись, Петро, садись. Рассказывай скорей, — поторопил Лесницкий. — Что там?

— Сегодня немцы с того берега перебросили на этот около батальона пехоты. А с этого на тот — батарею. Поставили ее на поляне — напротив нас. Завтра нужно ждать гостинцев… — Майборода рассказывал тихо и коротко. Ему казалось, что ничего ценного на этот раз ему разведать не удалось, и был он необычайно серьезен и грустен. — Пехоты у них там мало осталось. Видно, что-то готовят. За Синим берегом души живой нет. Я весь вечер там ходил.

— Там можно высадиться? — почти одновременно спросили и Лесницкий и Приборный.

— Ночью? Если доплыть на лодках — это ведь против течения, — так хоть сейчас. А что?

— Так, ничего… Но, может быть, через часок ты получишь новое задание… Так что ты приляг вот тут, отдохни, а мы походим, подумаем, — ласково сказал Лесницкий.

Они молча направились к реке.

— Наверно, мы думаем с тобой об одном и том же, — прервал молчание Приборный. — Выслать группу под его командой на тот берег. Так? Она зайдет в тыл противнику…

— В Шабринский лес, — подсказал Лесницкий.

— И начнет там демонстративную атаку?

Лесницкий кивнул.

— Сделать это нужно завтра вечером. Адлер, конечно, знает, откуда прорывается Крушина. Я уверен, что это он задерживает его. И вдруг появление новых партизанских сил там, где он их не ожидает. Это нарушит все его планы. Он вынужден будет ночью снять часть пехоты с этого берега и бросить на тот. И вот в этот момент мы сделаем скачок назад — в Борщовский лес.

— Почему в Борщовский? Идти, так идти. А то там снова могут окружить.

— Далеко идти мы не сможем — не хватит сил. Д в Борщовском лесу пусть окружают. Там — другое дело. Там ему придется растянуть свой фронт на добрых двадцать километров, а мы будем как в родном доме. И возможности маневрировать богатые. Кроме того, в лесу скрываются борщовцы — со скотом и хлебом, они поддержат нас продуктами. А там и Крушина подойдет: Согласен?

— Согласен-то согласен, но Адлер может начать наступление утром. Уж очень подозрительна их перегруппировка. Туда — батарею, сюда — пехоту…

— Ив этом случае Майборода с хлопцами будет кстати. Мы им дадим сигнал ракетой, они начнут демонстрацию атаки во время адлеровского наступления и сорвут его. Так что давай срочно подбирать людей. Наш «флот» человек двадцать потянет, так? А ночка сегодня чудесная, другой такой не дождемся. Послушай, как дождь шумит. И темень — хоть глаз выколи…

В это же время, в каких-нибудь двух километрах к югу от того места, где сидели Лесницкий и Приборный, по прибрежным зарослям полз человек в форме немецкого солдата. Около самого берега он спрятал комплект офицерской одежды и пополз обратно. Через несколько минут он уже быстро шел по дороге на север. Когда его останавливали часовые, он сразу же называл им пароль, а подойдя ближе, ругался и говорил на чистом немецком языке: