Глубокое течение

Только после смерти матери-учительницы, у которой Андрей был единственным сыном, он почувствовал потребность в собственной семье и начал серьезно подумывать о женитьбе. Да и пора уже было: ему шел двадцать шестой год. Друзья частенько подшучивали над ним, да и сам он завидовал своим одногодкам, имевшим свой угол, детей.

Война оборвала все мечты. За время войны он ни разу не подумал об этом, но иногда чувствовал, что в его жизни чего-то не хватает. И вот сегодня неожиданно понял это… «Да, очень хорошо сейчас иметь сына или дочку… Могу погибнуть… Что останется после меня?» — трезво и сурово подумал он о своей жизни.

Он отпихнул ногой немецкие книги и выскочил из темной землянки — захотелось сию же минуту увидеть Настю, поговорить с ней.

…Вечером их видели вместе, веселых и счастливых. И весь лагерь заговорил о их любви…

Это была очень неспокойная ночь.

Татьяна не находила себе места. Отказ Лесницкого взять ее на эту важную операцию, в которой участвовала почти вся бригада, обидел и взволновал ее.

И ночь была, как ее настроение, тревожная и темная. На западе непрерывно вспыхивали зарницы, расписывая черные тучи удивительными узорами. Сосны на какое-то мгновение застыли в напряженном молчании, а потом сразу зашумели испуганно и тревожно. Шум этот постепенно перешел в однообразный тяжелый гул, который катился по чаще и где-то там, на западе, сливался с глухими раскатами грома.

Приближалась гроза.

Татьяна стояла на лесной опушке, возле болота, и, закрыв глаза, представляла себе, как разворачивается сейчас бой за Буду, Станцию эту и местность она хорошо знала.

«Хорошо, что гроза, — думала она. — Это даст им возможность подойти незаметно».

Она тревожилась за отца, за Женьку, за Лесницкого… За всех.

«Хоть бы никого не убили, — подумала она и рассердилась на себя. — Дурная! Трусиха! Наверно, в бою только и думала бы, убьют или нет. Пусть убьют… Что ж, лучше погибнуть за счастье всех, чем… Кто это сказал: «Лучше умереть стоя, чем жить на коленях»? — она напрягла память. — Долорес Ибаррури? Да, Ибаррури. В самом деле, лучше умереть, чем жить так, как мы жили в деревне. И хватит уж мне дрожать за всех. А то, может, и Павел Степанович замечает это — от него ведь ничего не спрячешь — и поэтому не берет на операции. «Ваше дело — хорошо подготовиться к приему раненых», — вспомнила она его ответ, и снова что-то кольнуло в сердце. — Неужели будет много раненых?.. Но лучше не думать об этом…» — и она начала думать о Насте и Андрее. Думать о них было приятно — становилось теплее на сердце. Татьяна представила себе, как удивится и всполошится Марья Зайчук, когда они заявятся ночью и Настя скажет (а она обязательно так скажет): «Ну, мама, жарь яичницу — угощай зятя».

Внезапно налетевший ветер ударил в лицо крупными каплями дождя.

Над головой сверкнула молния, и громадная изломанная огненная стрела упала где-то совсем близко, в болото. Загремел гром. Зашелестели листья на дубах. Полил дождь.

Татьяна быстро побежала по знакомой тропинке к землянке.

В железной печурке ярко горели дубовые дрова. Татьяна поставила стерилизовать хирургические инструменты, наклонилась над печкой, выжала подол платья и снова задумалась.

В это время Алена Зайчук ползла по болоту с санитарной сумкой за плечами; при каждой новой вспышке молнии она плотней прижималась к земле. Сухая осока и ветки до крови резали руки, царапали лицо. Мучительно ныла спина, от напряжения болела шея. Иногда Алена касалась руками лаптя человека, который полз впереди: она не знала, кто это был — Карп Маевский, Гнедков или Майборода. А ползший позади нее время от времени касался ее ног. Кто это — она тоже не знала: за ней должен был идти почти весь отряд Павленко. Вот наконец и условный сигнал — тонко пропищала ночная болотная птица. Дальше двигаться нельзя. Дальше поползут только те трое, что были впереди нее.

Алена прижалась щекой к колючей кочке, подумала: «Почему среди тех троих старики Карп и Гнедков? Неужели не могли выбрать помоложе?» Но тут же она вспомнила, что Лесницкий приказал сделать в лагере высокую насыпь и в течение целой недели каждую ночь тренировал партизан: учил их бесшумно снимать с насыпи часового. Часовым стоял он сам и отсылал с тренировки каждого, кому не удавалось «снять» его незаметно. В последнюю ночь среди тренировавшихся оставалось уже не больше десяти человек. Эти трое были, по-видимому, самыми надежными, иначе Лесницкий не послал бы их на такое ответственное задание.

Так же, как и они, ползком, к станции, окружая ее, стягивались почти все отряды бригады. Алена знала, что это была самая крупная и самая сложная из всех операций бригады. Нужно было разгромить станцию, которая находилась под охраной многочисленного, вооруженного до зубов гарнизона. Операцию эту готовили долго и тщательно, все до мельчайших деталей было заранее продумано и разведано…

Человек, который полз за нею, тронул рукой ее ногу, потом подполз и лег рядом, плечо в плечо. Она узнала его и вздрогнула.

— Что же, начальник штаба бригады для тебя не авторитет? Да? — едва слышным шепотом спросил Николай.

Алена не ответила, поняла, что поступает глупо, и разозлилась и на него и на себя. За час до этого он приказал ей остаться на опушке, возле партизанской батареи, которая должна была в случае необходимости поддержать отряды своим огнем. На батарее находился командный пункт. Алена, всегда строго подчинявшаяся дисциплине, на этот раз не выполнила приказа только потому, что приказывал он, Николай… Ей показалось, что он просто хочет оставить ее подальше от опасности.

— Хорошо, поговорим завтра в штабе. Я это так не оставлю, — снова услышала она его голос.

Алена почувствовала, что кровь бросилась ей в лицо. Она представила себе, как ей, главному врачу бригады, придется стоять перед осуждающими взглядами Павла Степановича, Приборного и Николая. Что она скажет в оправдание?..

Блеснула яркая молния, осветившая на близкой уже насыпи фигуру часового. Над головой прокатился гром. Упали первые крупные капли дождя. А через минуту могучий ливень заглушил своим шумом все звуки, которыми была наполнена эта ночь.

Шепот Николая стал громче:

— Хорошо. Природа работает на нас. А немцы дураки… Самоуверенные… Я бы на их месте это болото все-таки заминировал.

— Перестань. Еще накаркаешь, — зло прошептала Алена и удивилась, что ответила ему так резко и грубо. Она подумала, что ей следовало бы обращаться к нему на «вы», а она вот как!

Николая тоже смутил ее ответ. Он замолчал, потом снова зашептал:

— Слушай, Лена. Давай попробуем разобраться в наших отношениях. Вот уже два месяца, как я прилетел, и все не могу поговорить с тобой один на один.

— И решил это сделать сейчас?

— Да.

— Не нужно, Николай, — попросила она. — Я не могу. Через минуту, может быть, будут умирать наши люди.

— Возможно, и мы… Но если все время думать о возможной смерти! — значит не верить в жизнь. А я верю… В счастье верю, в наше счастье, Аленка… Почему ты не ответила на семь моих писем, Алена?

Она повернулась к нему и зло приказала:

— Замолчи, Николай! Я не хочу тебя слушать. Не хочу и не буду! Не буду! Да как тебе не стыдно говорить об этом сейчас? Там ползет твой отец, старик… А ты… Почему ты не пополз вместо него?

— Мне не разрешили командир и комиссар бригады. Я — не ты, дисциплину не нарушаю, — уже другим голосом ответил Николай и, помолчав, добавил: — Хорошо, я больше никогда не буду говорить с тобой об этом. Никогда!

В сердце Алены что-то с болью оборвалось. Может быть, надежда, которая два месяца теплилась в душе.

— Но пойми одно…

Он не кончил: нечеловеческий вопль перекрыл шум дождя.

Николай зло выругался и тихо скомандовал:

— За мной!

Алена вскочила и, низко нагнувшись, побежала за ним. Через некоторое время ее обогнали другие партизаны.