Глубокое течение

«Что она говорит?.. Мои хлопцы… наши партизаны убили Таню Гребневу? За что? Что за страшное недоразумение! Не может быть!» — чуть не крикнул он, но во-время опомнился, кивком головы пригласил одну из женщин следовать за ним, вышел из хаты и сел на ступеньки крыльца.

Татьяна, у которой с трудом сдерживаемые рыдания горьким комком застряли в горле, тоже вышла за ним и машинально опустилась рядом. Он посмотрел на нее и горько произнес:

— Вот какие дела, Танюша!

На крыльцо вышла женщина.

— Что случилось, тетка Параска? — вполголоса спросил Лесницкий.

Старуха тяжело вздохнула.

— Э-эх, и не спрашивай, Павлик. И сама не знаю. О-хо-хо… Горе наше, горе! — Она потрясла головой, вытерла концом платка глаза. — Вчера под вечер приехал в деревню отряд. Жовны какого-то.

— Жовны? — удивился Лесницкий. — Ну-ну?

— Ну… приехали, собрали всю деревню на площадь перед сельсоветом и читают приказ, будто тобой, Павел, подписанный. Приказываешь ты мобилизовать всех молодых хлопцев в партизаны, а тех, кто не хочет идти, записывать в дезертиры, в предатели и расстреливать на месте… Вот как. О-о-х… Кончил он это читать, а Таня и крикнула ему: «Пускай, — говорит, — тот, кто подписывал этот приказ, сам придет да и поговорит с нами». Тут ее первую и вывели из толпы, около стены поставили. А потом спрашивают: «Кто хочет в партизаны? Выходи…» Молчат люди. Бог их ведае, кто они такие: может партизаны, а может, полицейские? Ну и молчат люди. Тогда они подходят к двум братьям Мартыновым, спрашивают: «Вы хотите?» А старший, Василий, разозлился, да ему в ответ: «Может, — говорит, — пойдем, да не в ваш отряд». Взяли и их, рядом с Таней поставили. А потом так же спросили Дубодела Игната и сына учительши Веры Федоровны. Ну и эти не согласились. Тогда этот… как его… Жовна этот из пулемета… О-хо-хо! Так все они, пять соколиков, и повалилися. — Старуха опять вытерла слезы, помолчала. — Перед всем народом, около сельсовета. Слышишь, Павел? Народ кинулся кто куда. А они стрелять вдогонку. Еще троих убили: старую Шуриху, девчонку Семена Бороздецкого и Веру Федоровну. Она, бедная, к сыну бросилась… Горе наше, горе! Что делается на белом свете?! А что после было… Насильничали, грабили, били, ломали… Да может ли поверить народ, что это ты приказал, Павел. Господи, как поверить!.. Полицаи это были? А, Павел? Павел!

Лесницкий поднял голову.

— Да, это были эсэсовцы и полицаи! — твердо сказал он и, поднявшись, направился к калитке.

Старуха догнала его, уцепилась мозолистыми пальцами в рукав его рубашки.

— Павел! Покарай этого убийцу! Найди его. За слезы наши, за кровь, за горе наше, — голос ее дрожал.

Лесницкий стремительно повернулся, схватил руки женщины. В глазах его блеснули слезы.

— Я… я клянусь… Мы этого мерзавца поймаем и повесим. — Он скрипнул зубами и, повернувшись, быстро вышел на улицу.

Татьяна должна была почти бежать, чтобы не отстать от него. Он где-то оставил шапку и шел с непокрытой головой, посредине улицы. Легкий майский ветерок шевелил его белые, как лен, волосы. Татьяна заметила, что из каждого окна, из каждого двора за ним следят десятки пар глаз.

«А вдруг в одном из дворов полицаи?» — подумала она и бросилась к Лесницкому.

— Павел Степанович! Что вы делаете? Смотрите, за нами следят…

— Кто?

— Кто? Люди… Из каждого двора. Но могут быть и полицаи… Павел Степанович!

Он на минуту остановился, огляделся вокруг и снова быстро зашагал вперед.

— Вот только до той хаты… К старосте. Один вопрос выясню. А смотрят — это свои люди. Не бойся…

Староста Гарун, увидев их через окно, выбежал навстречу, испуганный, растерянный.

— Павел Степанович! Доброго утра, доброго здоровьечка! Отец ты наш родной! А у нас тут такое случилось… И рассказывать тяжко.

— Ты Жовну знаешь? — сразу спросил Лесницкий, не ответив на его приветствие.

— Жовну? Федора Жовну? А как же! Я же в его отряде зимой был. Помните? Вас же провожал туда… Это было в марте, помните? Так, так… Федора Жовну? Знаю, знаю… Хорошо знаю.

— Он?

Маленький, щуплый староста стал как будто еще меньше — сжался, вобрал голову в плечи, словно на него замахнулись палкой.

Лесницкий заметил это и задрожал от внезапного прилива гнева и отвращения к этому человеку, которому все они, не сомневаясь, так долго доверяли. Подумал: «Предатель. Ишь выгнулся, собака».

Гарун зашептал:

— Не знаю… Не видел… В лесу был. Под просо корчевал… со всей семьей…

Лесницкий не сдержался — схватил его за ворот рубахи

— Врешь! Лучших людей продал, сукин сын! А сам в лесу прятался, иуда!

Гарун упал на колени.

— Павел Степанович… родненький, богом клянусь, детьми своими, не виноват я, — он рванул рубаху, оголив волосатую грудь и белый живот. — На-а! Стреляй, на месте убей! Как перед богом — чист я…

Лесницкий разжал пальцы, повернулся к Татьяне.

— Ничего… Виновных найдем… Дорого они заплатят за кровь этих людей. Пошли, Таня!

Он направился через двор к огороду, но у сарая остановился и подозвал старосту.

— Немцы в деревне есть?

— Нет.

— Что говорят люди?

— Разное, Павел Степанович. — Гарун приблизился. — Разное. Но, известно, никто не верит, что это партизаны. Полицаи, их работа.

— Ладно. Узнай обо всем. Расспроси. Вечером пришлю связного.

Теперь они уже не чувствовали ни усталости, ни голода и шли, все прибавляя шаг.

То, что они услышали от Параски, встревожило и взволновало комиссара бригады, а в Татьяне вызвало растерянность и даже страх. Она впервые осознала, какой суровой и полной опасностей жизнью они живут.

«Смерть может настичь тебя в любое время, в любом месте, где ее и не ждешь совсем, — подумала она и испуганно оглянулась на кусты на опушке. — Неужели этот Жовна и правда предатель? А как же люди его? Неужели у него в отряде все изменники? Нет, не может того быть! Нет, нет! — успокаивала она себя, но сразу мелькнула новая, еще более страшная мысль: — А вдруг он приведет эсэсовцев в лагерь? Он же знает все ходы, все дорожки».

Она представила себе страшную картину: огромный эсэсовец держит высоко над головой ее маленького Виктора и собирается швырнуть его на землю. Татьяна едва не вскрикнула от ужаса и остановилась.

Лесницкий тоже остановился и удивленно посмотрел на нее.

Татьяна подбежала к нему и взволнованно заговорила:

— Павел Степанович, а вдруг он приведет их в лагерь? А там ведь сейчас никого. Все на заданиях. Одни раненые и дети.

Лесницкий нахмурился.

— Глупости! Жовна не предатель! На его боевом счету — сотни врагов. Такой человек не может предать! Да как вы не можете понять, что это очередная фашистская провокация? — сурово спросил он. — Нельзя быть такой доверчивой! Они хотят подорвать наш авторитет среди населения и проводят бандитские налеты под видом партизан. Понимаете?

Его слова убедили и успокоили девушку, но значительно труднее было ему успокоить самого себя. Лесницкий был твердо уверен, что кровавое преступление в Межах — дело эсэсовцев. Но зачем им понадобилось имя Жовны? Этого командира комиссар бригады видел только несколько раз и знал о нем еще очень мало. Небольшой кавалерийский отряд Жовны числился в составе бригады, но действовал все время самостоятельно, часто уходя при этом далеко на юг — под Чернигов, на Украину. В таком далеком рейде, разрешенном месяц тому назад самим Лесницким, находился отряд и сейчас… И вдруг именем Жовны подписываются под такой страшной провокацией… Какая тут связь? Почему они выбрали именно Жовну, а не какого-нибудь другого партизанского командира? Эти вопросы не давали покоя комиссару. На душу его легла какая-то непонятная тяжесть, что-то похожее на чувство личной вины перед Таней Гребневой и другими погибшими.

Комиссар безжалостно ругал себя за то, что близко не познакомился с этим командиром, не узнал его как следует.

В лесу Лесницкий и Татьяна встретили партизан из отряда Кандыбы. Усталых, мокрых, но веселых и шумных людей вел с задания сам командир. В отличие от своих хлопцев, он шел молчаливый и хмурый, Василий Кандыба и раньше был не очень разговорчивым человеком, а после гибели семьи он и вовсе стал молчаливым. Даже улыбка редко появлялась на его темном, похудевшем лице.