Глубокое течение

…Искупав мальчика, Татьяна залезла с ним на печку.

Люба читала какую-то книгу. Книги были ее единственным спасением: читая, она забывала о своем горе.

Пелагея оделась, повязала хороший платок и наказала девчатам:

— Глядите тут в оба. Я к сестре пойду. (Сестра ее жила в соседней деревне.)

Люба подула ей вдогонку и помахала рукой.

— Скатертью дорога! Сами знаем, как глядеть! — Она быстро забралась на печь и обняла Таню.

— Тоска какая, Танюша! И так тяжко мне, если б ты знала! — тихо сказала она. — Скорей бы Женька пришел. Где он?

Татьяна сильней прижала сестру к себе и промолчала.

— Давай пойдем к ним, Таня.

— Куда? — не поняла Татьяна.

— К партизанам.

— А Витю?

— И Витю с собой возьмем.

— Глупая ты, Люба. Кто же нас возьмет с ним? Да нас и так не возьмут… Что мы там делать будем?

— Санитарками будем. Учили же нас в школе.

— Боюсь, не сумею, — нерешительно ответила Татьяна.

Люба разозлилась:

— Ты всего боишься… Трусиха! И ничего ты не видишь, ничто тебя не волнует. Люди гибнут, а ты дальше своего носа не видишь. Дождешься, пока немцы придут и убьют тебя и Витю, как маму, — она расплакалась.

С большим трудом Татьяна успокоила ее. Они еще немного поговорили, потом обе одновременно незаметно уснули, измученные бессонной ночью.

Разбудили их выстрелы. Стреляли с двух концов деревни. Татьяна испугалась, схватила Витю и начала кутать его в одеяло.

Люба подбежала к окну и вдруг радостно закричала:

— Таня! Танюшенька! Наши! Милая моя! Посмотри, как удирают полицаи!

По улице на самом деле бежали двое незнакомых полицаев и Митька Заяц. Они торопливо завернули в переулок, который выходил к приречным кустам.

— Ату, ату! Собаки! — громко закричала Люба. — Смотри, как зайцы, скачут по кустам. Дождались, подлюги! Ага!

Через минуту улицей, грохоча по мерзлой земле, пролетела тройка сытых коней, запряженных в длинную линейку. В ней сидели четыре хлопца со станковым пулеметом.

— Партизаны! — догадалась Люба. — Я побегу.

Татьяна хотела было остановить ее, но не успела и слова сказать. Люба в одно мгновение натянула сапоги и в одном платье выскочила на улицу.

Около речки завязалась перестрелка. Потом все сразу затихло. И тогда из хат на улицу высыпали люди. Все они — от мала до велика — смело шли в сторону школы, словно кто-то оповестил их, что нужно собраться именно там. Татьяна увидела эту толпу, быстро оделась, взяла Витю и тоже вышла. По дороге она встретила отца.

— А я боялся, как бы у вас чего не стряслось. Стреляли тут… Ну, идем скорей. Партизаны приехали, — взволнованно говорил Карп дочери. — Молодцы! Сила! И знаешь, кто командует ими? — таинственным шепотом сообщил он. — Секретарь райкома… Лесницкий, Павел Степанович. Помнишь, к нам часто заезжал?

Возле школы собралась уже вся деревня. Люди плотно окружили партизанские подводы. Одна из них служила трибуной. На ней стоял Лесницкий, в своей старой желтой кожанке, с знакомой всем открытой улыбкой, — как и в те дни, когда приезжал к ним на колхозные сходы и выступал на них. Люди отвечали ему такими же искренними, счастливыми улыбками. И только автомат на груди секретаря райкома и пулемет на подводе, у его ног, напоминали о времени и обстоятельствах. Когда подошли Карп и Татьяна, секретарь райкома уже говорил:

— Сегодня в Москве, на Красной площади, был парад. Товарищ Сталин выступал с речью. Наш вождь уверенно заявил, что скоро придет время, когда немецкая армия покатится назад. Каждый метр нашей земли горит под ногами ненавистных захватчиков. Тысячи советских людей взяли в руки оружие и поднялись на святую борьбу против гитлеровцев в их тылу. Партизанские силы растут с каждым днем. Мы не дадим жить фашистам. Они пожнут то, что посеяли. За наши города и села, сожженные ими, за смерть наших детей, за глумление и издевательства над народом мы будем мстить врагу жестоко, беспощадно и неустанно. Это наша клятва. Но партизанам должен помогать каждый честный советский человек, каждый, кто дорожит родной советской властью, каждый, кто ждет возвращения своих отцов и сыновей. Не давайте врагу ни килограмма зерна, сала, картошки, ни литра молока. Прячьте все, колите скот. Помогайте партизанам! Пополняйте наши ряды! Не верьте вракам фашистских выродков и их холуев — полицаев и старост. Это предатели и подлецы! По каждому из них плачет веревка. И они не минуют ее, не уйдут от кары, как не ушли от наших пуль вон те, — секретарь кивнул головой на крыльцо школы, на котором лежали два убитых полицейских.

Он говорил еще несколько минут — коротко, просто, сурово. Крестьяне слушали, затаив дыхание. На глазах женщин блестели слезы радости и волнения. Незаметно смахивал слезу и кое-кто из стариков.

Татьяна не сводила глаз с Лесницкого. В ней росло восхищение этим мужественным человеком. «Вот они какие! Вот что делают они, настоящие советские люди!.. А я? Что сделала для победы я, советская учительница?..» — думала Татьяна, и ей становилось стыдно за последние четыре месяца своей жизни.

Она оглянулась. Отца уже не было рядом — он протиснулся вперед. Татьяна тоже начала тихо пробираться сквозь толпу, поближе к партизанам. Поднявшись на носки, она увидела на одной из подвод Любу: она сидела около пулемета и о чем-то тихо переговаривалась с молодым партизаном.

«Любка уже у них, — подумала Татьяна, и ей стало еще обидней. — Как это я связала себе руки?!»

Но в этот момент маленький человечек на ее руках заплакал, будто подслушал ее мысли и обиделся.

— Тише, мой мальчик, — ласково проговорила она. — Тише, мой галчонок.

Кончив говорить, Лесницкий соскочил с подводы и вошел в толпу, здороваясь с знакомыми колхозниками. Обнимая плачущих женщин за плечи, он утешал:

— Ничего… Ничего, не горюйте. Скоро это кончится. Но слезам» врага не победишь. Его нужно бить. Бить беспощадно, беспрерывно.

— Теперь он спалит нас, — вздохнув, сказал кто-то в толпе.

— Сожгут? Что ж… Волков бояться — в лес не ходить. Сожгут — построим, когда последний гитлеровец ляжет мертвым на наших пожарищах. Он не только сжечь наши дома, он весь наш народ хотел бы уничтожить. Но не удастся ему это, — и, увидев Карпа Маевского, Лесницкий обратился к нему: — Как думаешь, Карп Прокопович? Твою хату он уже спалил…

— Спалил, — усмехнулся Карп. — А я живу и… жить буду. Сына дождусь.

Маевскому хотелось очень многое сказать секретарю, поговорить с ним, посоветоваться, рассказать о своих душевных муках, пригласить его к себе- домой. Но Лесницкий пошел дальше. Невнимание партизанского командира обидело старика. «Каждый раз заезжал на пасеку. Медом я угощал его, как друга… А теперь и поговорить не хочет… Не верит он мне, что ли? Кому же тогда верить?» — с огорчением думал он и, повернувшись, вышел из толпы, чтобы разыскать Татьяну.

В эту минуту мимо него быстро прошел молодой партизан и незаметно сунул ему в руки смятую бумажку.

Карп вздрогнул от неожиданности, крепко сжал бумажку в кулаке и поспешил домой. Во дворе он зашел под навес и прочел записку. Потом быстро вошел в хату, надел кожух, подпоясался веревкой, заткнул за пояс топор. Он уже собирался выходить, когда вошла Татьяна. Она удивленно оглядела отца и спросила:

— Вы куда, тата?

Он посмотрел на дочь и понял, что соврать нельзя, да и не хватило бы у него сил соврать ей в такую минуту, и протянул ей смятую бумажку.

«Карп Прокопович! Мне нужно с Вами поговорить. Жду сегодня под вечер на Ягодном, у Рога, под дубами. Л.», — прочла Татьяна.

Маевский молча смотрел на дочь.

А она прочла записку еще раз и тихо сказала:

— Как бы я хотела быть с вами там, — и, не дожидаясь ответа, подошла к печке и начала раздувать угли. — Записку нужно сжечь… Люба, видно, с ними поехала, — добавила она.

Когда бумажка вспыхнула, Татьяна тяжело вздохнула.

Отец понял ее чувства и, подойдя ближе, ласково сказал:

— А ты пойди к кому-нибудь… К Степаниде, к примеру, и там подожди. В случае чего — в лес, туда же. — Он помолчал, пробуя пальцем острие топора. — Ну, я пойду…