Омут памяти

Трудно сказать, что повлияло на секретаря ЦК: то ли клятвы визитеров в своей верности линии ЦК, то ли указания «сверху», то ли забота о собственном выживании, только Демичев заверил их, что антипартийной линию журнала никто не называл, никакого документа в ЦК о неправильной линии журнала не существует. Просто старшие товарищи, обеспокоенные некоторыми ошибками в журнале, попросили ЦК ВЛКСМ помочь журналу избавиться от них. Что касается борьбы с буржуазной идеологией и защиты патриотизма, то эта линия заслуживает полной поддержки. Демичев добавил также, что нередко в журнале снаряды идут мимо цели, а иногда и бьют по своим. Стрелок хромает на одну ногу — это отдел критики. Ногу надо лечить или заменить. Наша встреча, продолжал Петр Нилович, вселяет надежду на то, что дело поправимое. Мы не хотим, чтобы ЦК комсомола перегнул палку. Подобное «отеческое» внушение и забота о том, чтобы комсомольцы не перегнули палку, окрылили «молодогвардейцев». О «явно ошибочном крене» уже никто и не заикался.

В целом же общественные настроения тогда были очень смутные. Единомыслие заметно сдавало свои позиции даже в партийной среде. Однажды, еще до отъезда в Канаду, где-то в году 70-м, я поехал по делам в Краснодар. На другой день появился там Виктор Голиков — помощник Брежнева по пропаганде и сельскому хозяйству. Голиков — заядлый охотник, часто навещал этот край. Поселились в партийной гостинице. Вечером зашел Григорий Золотухин — первый секретарь крайкома партии. Выпили, закусили, стали играть на бильярде. Завязался разговор.

Мы с Голиковым заговорили о положении в писательской среде. Модная тогда тема. Весь свой темперамент Голиков направил на «Новый мир», на Твардовского, Симонова, Евтушенко, Астафьева, Быкова, Абрамова, Гранина, Бакланова, Белова, Овечкина и многих других наиболее талантливых лидеров творческой интеллигенции. Он упрекал и меня за мои дезориентирующие, с его точки зрения, записки в ЦК, например, о журналах «Октябрь», «Молодая гвардия», о газете «Советская Россия», о военно-мемуарной литературе.

Спор был долгим и достаточно эмоциональным. Суть его сводилась к следующему: Голиков пытался доказать, что писатель в условиях «обострения классовой борьбы» должен служить власти четко обозначенными политическими позициями. Я же утверждал, что талантливая книга — как раз и есть высшее проявление того, что называется служением народу и обществу. «Очернители», как тогда называли писателей критического реализма, включая деревенщиков, значительно больше приносят пользы стране, чем «сладкопевцы», которые своими серыми сочинениями только дискредитируют власть и сеют бескультурье.

В частности, зашел разговор о дневниковых записках Симонова о войне. Они лежали у Голикова в сейфе. Я читал их. Голиков утверждал, что Симонов слишком много пишет о хаосе и поражениях, выпячивает глупость и безответственность командиров, противопоставляет им героизм солдат. Я, естественно, не мог согласиться с подобной точкой зрения, пытался объяснить ему, что в дневниках Симонова — реальная фронтовая жизнь, они не искажают правду о войне, а, наоборот, вызывают чувство гордости за солдата. Лучше правды — только правда. Спорили и о конкретных произведениях писателей-деревенщиков, которые, по мнению Голикова, подрывали веру в колхозный строй, извращали положение на селе.

Голикова трудно было переубедить. По его мнению, нужна такая литература о войне, которая бы поднимала боевой дух сегодняшней армии, а не запугивала ужасами войны. Что же касается литературы о внутренней жизни, то в качестве образцов верного служения Отечеству Голиков называл имена Кочетова, Софронова, Проскурина, Алексеева, Иванова и некоторых других, подобных им.

Григорий Золотухин внимательно слушал нас, а затем, обращаясь к Голикову, сказал:

— Слушай, Вить, ты ответь мне на такой вопрос. У нас в крае десятки формально организованных писателей, больше сорока. Так вот, кто поталантливее, те против нас, но их мало. С просьбами не обращаются, жалоб не пишут. Те же, кто за нас, — одно говно, все время толкутся в моей приемной, чего-то просят, кого-то разоблачают. Скажи мне, Вить, почему так получается?

— Плохо работаете с интеллигенцией, — буркнул Голиков.

— Это понятно, — ответил Золотухин. — Пошли выпьем, да и спать пора.

Подобные разговоры были характерными в те годы. Что касается моей работы, то значительная часть времени уходила на рутинную круговерть, на записки о тех или иных «ошибках» и «просчетах» газет, журналов, телевидения, радио. Партийные и советские деятели на местах любили писать всякого рода жалобы и опровержения на критические выступления прессы. Эти письма надо было «закрывать», как тогда говорили. Обычно в записках указывалось, что редактору газеты или руководителю телевидения и радио сделано замечание. На самом же деле никаких замечаний в девяноста случаях из ста не делалось — все зависело от опыта и характера того или иного работника ЦК.

Приведу пример. Звонит мне Алексей Косыгин и говорит, что в «Правде» опубликована «неправильная» статья об одном из министров, кажется о Костоусове. (В статье говорилось, что закупленное за рубежом новейшее оборудование валяется на заводских дворах, ржавеет и разворовывается.) Скажите об этом Зимянину (главный редактор «Правды»), потребовал Косыгин. Я, естественно, пообещал выполнить указание председателя Совета министров. Но не выполнил. Через некоторое время звонит первый заместитель Косыгина и член Политбюро Дмитрий Полянский и произносит восторженные слова по поводу той же статьи. Как и Косыгин, Полянский попросил меня сказать об этом Зимянину. Я не выполнил и это указание. В какой-то мере рисковал, но понимал, что оба они хотят свести какие-то счеты чужими руками. Звонки подобного рода других высоких начальников случались чуть ли не каждую неделю.

По характеру своих функций отдел пропаганды обязан был жестко контролировать средства массовой информации, демонстрировать постоянную бдительность, дабы все соответствовало решениям и указаниям ЦК. Но была и другая, негласная функция — защита прессы. И вовсе не из-за какой-то любви или беспринципности, а по другой причине — ведомственной. Во-первых, это «своя епархия», тебе ближе журналисты, а не жалобщики и критики. Во-вторых, если слишком много «признается» ошибок, то и цена отделу невелика, подвергаются сомнению «деловые» качества его работников. В этом отношении отдел пропаганды всегда был на острие различных интересов. Если, например, отраслевые отделы занимались делами, о которых мало кто знал, то культура, информация и пропаганда была у всех на виду. И все были недовольны, хотя и по разным причинам.

Итак, коммуно-националистическое крыло в литературной сфере одержало победу, хотя и далеко не полную. Труднее стало работать и мне. Некоторые заведующие секторами — Клавдий Боголюбов, Ираклий Чхиквишвили, Иван Кириченко, почувствовав «новые» веяния, заметно ожили. На моем столе все больше появлялось записок о тех или иных прегрешениях на телевидении и радио, в газетах, журналах и в издательствах. Многие из них умирали сами собой в моем секретариате, другие были достаточно легковесными и бездоказательными, их я отправлял на доработку. В отделе хорошо знали, что если я возвращаю бумагу, то второй раз ее посылать не следует. Но была и третья категория бумаг, которые приходилось подписывать. Приходилось считаться с тем, что у многих секретарей ЦК была своя как бы агентура в отделах.

Мои отношения с журналами «Октябрь» и «Молодая гвардия» оставались по-прежнему натянутыми. Главный редактор «Октября» Всеволод Кочетов был достаточно известным писателем. Считался верным помощником ЦК. Когда на его страницах происходили чисто литературные разборки, то ими занимался отдел культуры. Наш отдел выходил на сцену лишь в случаях, когда дело касалось непосредственно политики.

Однажды «Октябрь» напечатал передовую статью сугубо антисемитского характера. Она критиковала определенную часть интеллигенции, которая, по мнению журнала, плохо помогает партии воспитывать советский народ в духе коммунизма. Обвинения были достаточно банальными, сами по себе они не заслуживали внимания, если бы не объяснения причин происходящего. Все это происходит потому, утверждал «Октябрь», что большинство интеллигенции происходит из евреев.