Омут памяти

Мы с главным редактором «Комсомольской правды» Юрием Вороновым переглядывались, понимая, что наши дела плохи, попали, словно караси на горячую сковородку. С каждым выступлением обвинения становились все более жесткими. Секретари ЦК понимали, что Брежнев пришел не для того, чтобы хвалить «Комсомолку». Обстановка предельно накалилась. Соляник приободрился, начал жаловаться на то, что подобные статьи мешают работе, ослабляют дисциплину, снижают авторитет руководства. Полный набор блудливых слов того времени.

Брежнев был хмур, слушал, наклонив голову. А выступающие все время пытались уловить его настроение.

Слово взял Александр Шелепин. Он сидел по левую руку от председательствующего. Шелепин начал свою речь примерно так. О чем мы говорим? Оклеветали и оскорбили Соляника? Но ведь проводилась проверка. Давайте определимся. Если факты неверны, тогда давайте накажем главного редактора и тех, кто поддержал газету. Если же факты верные, тогда о чем речь? И все в том же духе. Речь Шелепина была напористой, острой, в ней явно прослушивался вызов другим секретарям, а как потом оказалось, — и Брежневу.

Все притаились. Видимо, не могли понять, что тут разыгрывается. Это потом прояснилось, что игра была гораздо серьезнее, чем представлялось непосвященным. Шелепин выступал предпоследним из секретарей, если не считать Брежнева. Теперь все взоры обратились к Суслову — а что скажет он? Сначала Суслов пошептался с Брежневым, видимо, спросил, будет ли тот выступать. Потом в сусловской манере произнес какие-то банальные слова об объективности, о необходимости беречь кадры. Казалось, что сейчас, как и все другие, обрушится и на газету, и на отдел пропаганды.

Ничего подобного не произошло. В самом конце речи он произнес слова, которые я запомнил на всю жизнь.

— Правильно здесь все говорили, — сказал Михаил Андреевич (хотя никто об этом и слова не сказал), — что нельзя Соляника оставлять на этой работе. На флотилии вершатся плохие дела, один человек покончил жизнь самоубийством. Конечно, газета могла бы посоветоваться перед публикацией но, судя по результатам проверки, там все изложено правильно. Вообще-то нашей печати надо быть поаккуратней, но в данном случае я поддерживаю предложение, что Соляника надо освобождать от работы.

На том и закончил свою речь. Спокойную и монотонную. Видимо, он знал о сути дела больше, чем все остальные.

Мы с Вороновым повеселели, знали, что Суслов от своих решений не откажется. Секретари ЦК переглядывались, не понимая, что произошло. Какие пружины сработали, чтобы так повернулось дело?

А Брежнев так и просидел все заседание молча. Только в конце, когда все стали расходиться, он остановил меня и редактора «Комсомолки», поднял голову и зло буркнул:

— А вы не подсвистывайте!

Цензура цензурой, но все-таки в печати, как ее ни зажимали, время от времени появлялись и неожиданные для ЦК статьи. Кроме случая с Соляником, я помню статьи в «Правде» и «Комсомольской правде» о продолжающемся уничтожении Байкала. Уникальность этого озера известна. Думаю, что в будущем пресная вода Байкала будет продаваться за золото, но сейчас об этом мало кто думает. Создается впечатление, что правительство России до сих пор считает Байкал лужей после дождя. Высохнет — и ладно.

Инициатором строительства комбината на берегу Селенги и близко к берегам Байкала является бывший министр бумажной и целлюлозной промышленности Орлов. Он аргументировал свое предложение тем, что именно вода из Байкала поможет выпускать особую бумагу, в том числе для денежных знаков. Все это оказалось враньем. Бумажное ведомство исходило из того, что и лес рядом, и вода под рукой.

Газетные статьи вызвали острую реакцию со стороны отраслевых отделов ЦК. Они подняли крик — опять нападки, ничего вредного там не происходит, с очистными сооружениями все в порядке.

Мы начали готовить записку и вышли с особым мнением: газеты правы, надо создать комиссию для проверки всех фактов. Но обсуждение этой проблемы на Секретариате ничего не дало. Тем не менее Суслов вынес вопрос на Политбюро. Я не был на его заседании, но мне рассказывали, что обсуждение там проходило еще хуже, чем на Секретариате. Газеты подверглись резкой критике. Короче говоря, мы потерпели поражение.

Через какое-то время мне позвонил один из замминистров правительства России (очень жаль, что забыл его фамилию) и сказал, что он встречался с молодым научным сотрудником, у которого есть интересные данные по Байкалу. Замминистра знал мою позицию по Байкалу, поэтому, видимо, и обратился ко мне. Я встретился с этим научным сотрудником. Он принес мне любительский фильм, в котором было следующее: автор фильма черпает из Байкала воду и наливает ее в сосуд, потом берет рыбок и опускает их туда же. Рыбки дохнут. Воду он брал из мест, близких к комбинату.

Меня все это заело, особенно возмутило вранье отраслевиков и лицемерие секретарей и членов Политбюро ЦК. Все же отлично знали, что происходит с Байкалом на самом деле. На хозяйстве в Секретариате в то время был Андрей Кириленко. Я пошел к нему с этим фильмом. Он не хотел возвращаться к уже решенному вопросу, но все же согласился посмотреть фильм. Мы вдвоем пошли в комнатку для просмотров. Посмотрели, и у Кириленко намокли глаза. Андрей Павлович был порой сентиментален.

— Неужто это так, неужто не подделка? Слушай, а ты меня не подведешь, может, это какой-то монтаж, или как там у вас называется?

Я ответил, что не похоже, люди понимают, какие в случае чего неприятности будут.

— Оставь мне фильм.

Недели через две меня приглашают на Политбюро, и там снова стоит вопрос об озере Байкал. Оказывается, Кириленко сумел показать этот фильм Брежневу и еще кому-то. На Политбюро доклада не было, только Кириленко рассказал о фильме. К этому времени и газеты дали дополнительный материал о том, как уничтожается жемчужина России. Завязался разговор. Брежнев занял вялую позицию — да, надо бы все это проверить, так ли все происходит. К сожалению, и на этот раз ограничились тем, что дали поручение комиссии во главе с академиком Жаворонковым еще раз «изучить и доложить Политбюро». Комиссия «изучила» и подтвердила свою прежнюю точку зрения. А Байкал страдает до сих пор. Страдает из-за тупости чиновников, из-за преступного отношения к природе со стороны властей. Меня также поразила предвзятая позиция известного академика Жаворонкова. Так закончился один из многих эпизодов борьбы за Байкал.

Подобных фактов, связанных с выступлениями газет, было очень много. Тогда, в эпоху цензуры, печать была под постоянным обстрелом номенклатуры. Правящая каста хотела постоянных и никогда не смолкающих аплодисментов, подтверждающих безусловную правоту своих «великих деяний», в том числе и преступных. Единственно, что порой выручало, так это внутренние противоречия между самими «небожителями», о которых элита, включая газетную, знала. И пользовалась этим обстоятельством, публикуя критические статьи. Учитывали сие явление и мы в отделе пропаганды. Мы тоже играли. Не только в чужие игры, но и в свои.

После Сталина началась особенно активная фаза агонии системы и одновременно вполне логичное вырождение верхушки власти. Даже генеральные секретари, продолжая обладать огромной властью, становились все более зависимыми от всесильного партийного аппарата. На Политбюро, на пленумах, на съездах руководители партии и правительства, как их называли, фактически произносили речи, подготовленные референтами различного ранга. Брежнев, например, никогда ничего не писал и даже не правил. Ему зачитывали текст, а он одобрительно кивал головой или, прервав, начинал рассуждать о том, что ему в голову приходило. Любил делиться воспоминаниями из собственной жизни, поглаживая одновременно коленки сидящих рядом стенографисток.

Нет, все же я помню случай, когда Брежнев вмешался в текст. Александр Бовин, как правило, писал разделы о демократии. Когда в очередной раз мы собрались в зимнем саду в Завидово зачитывать свои разделы, Бовин зачитал свой. И вдруг Брежнев говорит: